Увы, не годится! Попов придавал этому очень важное значение, — удобное встряхивание. И гроздь опилок на магните получила отставку. Не все то, что сразу много обещает, оказывается таким на поверку.

Стеклянная трубочка вновь заняла подобающее ей место на столе экспериментов.

Но очень важно, чем ее заполнить. Порошок порошку рознь. Из чего он, из какого металла, каковы его зернышки, сыпучий он или легко слипается… Все это влияет на чувствительность, на ее степень, на ее постоянство. А характер исследователя у Попова таков, что ему всегда мало того, что уже найдено. Ему нужно испробовать еще и еще, и возможно это, и возможно еще другое. Исполнительный Рыбкин мог теперь познать на деле, что это такое, когда в лаборатории говорят: охота. Охота не за тем, что просто хорошо, а за тем, что, возможно, будет лучше.

Взятые сначала наугад железные опилки, оказались довольно своенравными. То они не замечали электрических лучей даже на самом близком расстоянии, то, приняв несколько посылок, теряли вдруг свое электромагнитное чутье. Разве с этим можно выходить на арену серьезного исследования? Попов настойчиво искал такое вещество, в таком виде, чтобы его зернышки образовали между собой те самые неплотные контакты, то нежнейшее прикосновение друг к другу крупиц металла, которое и позволяет электромагнитной волне вносить в эту бесформенную массу необходимые перестроения. Он выискивал, собирал порошки всевозможных металлов, всевозможных видов.

Придумывал разные их составы — мелкие и крупные, чистые и смешанные, холодные и подогретые. Подвергал их толчению, прессованию. И часто сам настругивал опилки, как заправский заготовитель, добиваясь мельчайшей пудры.

Это было поистине порошковое наводнение. Опилки заполняли в физическом кабинете баночки, коробочки, мешочки. Лежали горками и рассыпались сквозь сито. Сами Попов и Рыбкин, казалось, обрастали ими. Порошки оказывались в волосах, залезали под ногти, въедались в кожу. Даже приходя домой, за обедом, Попов начинал вдруг машинально, к возмущению Раисы Алексеевны, перебирать и пересыпать по скатерти щепотки соли, будто они могли ему подсказать какое-то решение. А затем опять в лаборатории — симфония порошков.

На гладкой, хорошо очищенной стеклянной дощечке высится горка — то матовая, то блестящая, то из черных зернышек, то из цветных кристаллов. Очередная порция порошка. Строго отмеренная. Записанная в тетрадь по-латыни, с обозначением химической формулы.

Порция идет на испытание. Порошковая масса, заключенная в трубочку, вводится в цепь приемника волн. И начинается… Шелковистый треск разрядов — там, где за столиком ассистент Рыбкин. И скачки стрелки гальванометра — там, где за столиком Александр Степанович. И отрывистая команда:

— Пускайте! Есть… Пускайте! Нет!..

Так может повторяться долгие минуты, час за часом в вечерней тишине физического кабинета. Так с каждой порцией. С каждым видом порошка. С каждой вновь заполненной трубочкой.

Прыжок стрелки гальванометра извещает: посылка волн принята. Попов отодвигает трубочку с порошком чуть дальше. Внимание! Новая посылка волн, и новое вздрагивание стрелки, теперь уже слабее. Попов отодвигает еще. И так шаг за шагом до тех пор, пока стрелка вовсе не замрет, несмотря на самые настойчивые разряды вибратора. Порошок не отвечает больше на приливы волн. Предел чувствительности.

Следующий! На стеклянной дощечке новая горка. Новый порошок. И все манипуляции повторяются сначала. Минута за минутой, час за часом. В том же неукоснительном порядке. Шаг за шагом, по крупицам расстояний. Настороженная поза Рыбкина у вибратора. Склоненная голова Попова над порошковой массой и гальванометром.

Измерителем расстояний служила им линия лабораторных столиков вдоль наружной стены кабинета. Шесть высоких окон. Перед каждым окном — небольшой стандартный столик. Между окнами — пролет в два метра. Рыбкин оставался с вибратором за первым столом. Попов медленно переступал с порошком по всей линии, от окна к окну. И они узнавали: один порошок чувствителен на расстоянии едва до соседнего столика, а с иным можно отступить вон куда, чуть ли не к последнему. Один вид порошка послушно отмечает все разряды одинаково, а другой хотя и более чувствительный, но слишком неровен: то отмечает волну, то остается к ней глухим. Нет постоянства.

Так передвигались они бессчетно по этой шкале, вперед и назад, туда и обратно, словно перебирая лады на какой-то огромной струне. Музыка электромагнитных волн. Она, эта музыка, звучала им на всех этапах работы, придавая настойчивость и терпение в бесконечной борьбе с десятками и сотнями мелочей, с горой непредвиденных случайностей.

Уже ночь стояла за окнами Минного класса. Уже казалось, что вибратор устал излучать потоки волн. Тогда, заметив вдруг осунувшееся лицо ассистента, Попов вспоминал, что есть предел не только чувствительности порошков, но и сил человеческих.

— Завтра продолжим, — говорил он, устало разгибая спину.

Стремясь вести поиски всегда строго систематически, Попов делал вдруг иногда как бы скачок в сторону. Так, вдруг появилась вместо порошков дробь. Это же тоже масса плохих контактов. Надо проверить. Гладкие, ровные дробинки чинно ложились в относительном порядке, и можно было ожидать, что такое строение массы приведет и к более постоянной чувствительности. Но тут Рыбкин увидел, как можно спокойно и трезво встречать лабораторную неудачу. Дробь не оправдала надежд в качестве приемника волн. По крайней мере, того приемника, о котором думал Попов. Для восстановления чувствительности дробь приходилось слишком сильно встряхивать. Здесь не могло помочь ни пощелкивание пальцем, ни стук деревянной палочки. А Попов не хотел ничего уступать из возможности легкого, удобного встряхивания.

— Не годится! — безжалостно приговорил он дробь после множества испытаний.

И новый кандидат из порошков ложился на испытание.

Можно было бы без конца плутать в этом опробовании порошков или их заменителей, если бы он не следовал строго программе поисков. Все порошки были распределены у него по классам и разрядам, по родам и видам. Крупнозернистые — в одну сторону, мелкие — в другую, среднего помола — в третью. Порошки чистые, однородные — в один разряд, сложные, в механической смеси, — в другой, в химическом соединении — в третий. Порошки с окисленной поверхностью — к одному классу, а свеженаструганные — к другому.

Определяя общие свойства каждой группы, он зачислял их то в степень годных, то совсем негодных, то подающих надежду. Строгий отбор позволял сужать круг испытаний, затягивая петлю, в которую ловил Попов свою добычу — самый чувствительный порошок.

И, сколько бы ни казалось, что вот уже найдено, Попов не ослаблял розыска. Едва определив среди порошков более достойный, он уже искал: а в чем его недостатки? И чем ближе подходил окончательный выбор, тем придирчивее становился Александр Степанович. Не задумываясь, отвергал то, что уже сулило как будто конец