Поэт фразу. Мысли свидетеля путались по вполне понятным причинам, он то мычал, вроде «а чего, нельзя?», то выдавал экспромты типа «Поэту для высокого творенья нужны не сны, а потрясенья».

— Мог ли он убедить меня? — мурлыкал слуга Мельпомены. — Меня убедить мог, ибо сила Слова, уж поверьте, подчас острее обнаженной шпаги.

Судье очень быстро надоело слушать бессвязную болтовню стихоплета-пьянчужки, и он раздраженно спросил:

— Виновен?

— Да, — столь же нервно икнул Поэт и, глубоко вдохнув, сказал, глядя на законника мутным взором: — Могу быть свободен?

— Как свидетель — да, как присяжный — нет. — Судья отогнал от себя облако винных паров и вновь повернулся к Икару: — Снова «нет»?

Подсудимый качнул головой:

— Мечта поэта привязана к диванным подушкам и обнаженному телу, а не к крыльям за спиной и бесстрашному сердцу.

Зубная боль, искусная воительница, перекинулась уже на всю челюсть, и правая судейская щека «поползла» в сторону. Законник сдвинул локон парика таким образом, чтобы это несанкционированное увеличение плоти осталось незаметным. Он недовольно пробормотал:

— Следующий, и побыстрее.

Со скамьи присяжных поднялся Священник.

— Я исповедовал этого человека, — служитель церкви взял с места в карьер. — Конечно же, да и как могло быть иначе, я не поверил откровенно крамольным речам юного господина, хотя, надо признать, Лукавый весьма заманчиво выстроил повествование через своего проводника, — тут он указал пальцем на Икара, — связно и логично.

— Ваше Преосвященство, — уважительно обратился к священнику Судья, — мог ли уговорить подсудимый на отправку к Солнцу слабую, неокрепшую душу?

— Очень даже возможно, в народе о таких говорят «охмурил», ровно так же, как Змий обманул Еву.

— И, стало быть, как присяжный, вы говорите…

— Виновен! — громко ответствовал Священник и истово перекрестил Икара, на что сидящий за решеткой молодой человек возразил по-своему:

— Церковные догматы давно стали схожи с воинским уставом, а сама церковь походит на казарму; все прилизано, приглажено, вычищено и покрашено при полном отсутствии свободы, особенно в осмыслении предлагаемых (предписываемых) отношений, хоть к сержанту, хоть к Богу.

Священник чистосердечно плюнул под ноги, а Судья сделал соответствующую запись.

Каменщик давал показания основательно, собирая слова в предложения, как камни в кладку:

— Я уже было готовился поставить замковый камень, — он почмокал пухлыми губами, — самый ответственный момент, когда сооружаешь арочный проем. Он говорил, я слушал. Вообще, Ваша честь, я привык работать руками, а здесь мне почудилось, больше просматривалась работа языком, его языком, — Каменщик ткнул пальцем в сторону Икара: — Заказчики частенько надували меня, и я вижу обманщика сразу.

— А что, подсудимый похож на такого? — задал коварный вопрос Судья, которому надоело дожидаться медленного течения мыслей свидетеля.

— Этот, да, мог представить труд там, на Солнце, как более ценный, чем здесь.

— Ну, а ребенка, коему трудиться пока рано, возможно убедить совершить такой шаг? — Судья пять покривился от нового зубного «укола».

— Ребенка? Не знаю, — пробурчал задумчиво Каменщик.

— Значит, — Судья привстал в кресле, — невиновен?

В гробовой тишине зала заседаний Каменщик, похоже, снова потерял свой «замковый камень», он обернулся в поисках мальчика-подмастерье, но увидел вопросительные глаза зевак, с нетерпением ожидающих приговора.

— Виновен, — сказал после небольшой паузы мастер и облегченно выдохнул.

Судья, оперев подбородок на ладони, перевел многозначительный взгляд на Икара. Тот спокойно произнес:

— Простота восприятия мира через упрощенную форму параллелепипеда — неодолимая стена между его (мира) истинной формой додекаэдра и линейным сознанием каменщика.

— Вины не признаете?

— Нет.

Судья понимающе, как ему казалось, покачал головой:

— Дальше.

В облаке мучной пыли, наполняя зал ароматами корицы и ванили, к кафедре вышел Пекарь.

— Ваша честь, — начал он свою речь. — Я ожидал подхода теста, когда в пекарне появился он, — белый палец указал на Икара. — Скажу честно, мне очень хотелось бы попробовать солнечного хлеба, и… я почти сдался на уговоры, но… — Пекарь шумно втянул воздух носом, — корочка свежего хлеба и одна юная особа не позволили мне сказать «да».

Судья хмыкнул и, осторожно потрогав разбухающую щеку, язвительно спросил:

— Мог ли подсудимый уговорить кого-нибудь еще, например того, у кого не было под рукой свежей корочки и юной соседки? — при этом начиная догадываться, что ему придется осудить невинного, ибо все присяжные, как заведенные, твердили «виновен».

— Мог, — радостно бросился отвечать Пекарь, — в рассказах его сквозила привлекательность сказки, даже для взрослого, не говоря уже о ребенке.

— И вы, как присяжный, скажете… — Судья потянулся за пером.

— Да! — твердо ответил Пекарь, хлопнув ладонью по поручню, отчего мучная пыль легким облачком взметнулась к серым суровым сводам.

— Пища через желудок, — прокомментировал со своего места Икар, — отягощает и тело, и разум, посему пекарь становится неспособным к полету, даже мысленному.

Судья опустил перо на бумагу и очередная «галка» обрела свое целлюлозное гнездо.

После Пекаря для дачи показаний вызвали Роженицу. Живот подрос, отметил про себя Икар, вспомнив их встречу у городской ограды. Молодая женщина отвечала на вопросы Судьи неторопливо и негромко, присутствующим в зале приходилось напрягать слух.

— Я встретила этого человека у парковой стены, из разговора с ним я поняла, что он может убить мое дитя, и я испугалась, — при этих словах Роженица погладила свой «шар», — за его жизнь.

— Он угрожал вам? — встрепенулся засыпающий, несмотря на зубную интервенцию, законник.

— Своими речами, Ваша честь.

— Поясните.

Женщина всхлипнула:

— Он рисовал картины лучшей жизни, прежде всего для ребенка, а что может быть важнее для матери? Он, как опытный врач, давил на нужные точки. Согласись я на его предложение, мы могли бы погибнуть, я и мое дитя.

Роженица разрыдалась, ей принесли воды, и, не переставая икать, она отправилась на скамью присяжных, выдавив из себя — «виновен».

— Что скажете теперь, подсудимый? — Судья красноречиво указал взглядом на безутешную женщину, уткнувшуюся в плечо Каменщика.

— Одна из сложнейших задач для осознания человеческим существом — понять, что нет ответственности за кого-то, есть только ответственность за себя.

По залу пробежала волна негодующего рокота, Судья рявкнул «Тихо!», и воцарилась подобающая этим стенам тишина. Последним свидетелем был Казначей, в блестящем костюме, лакированных штиблетах и с лоснящейся от крема и удовольствия физиономией, он выгодно отличался от его предшественников.

— Я всего лишь помог этому человеку собрать рассыпавшиеся монеты, — он угодливо улыбнулся Судье. — Ваша честь, это мой гражданский долг. И да, я согласился отправиться с ним, если бы он сам не сунул мне свои деньги обратно в руки, я забылся в счете, и он ушел. Это вся моя история, — Казначей развел руками в белых перчатках.

— Судя по всему, он вас уговорил, — законник строго посмотрел на свидетеля.

Тот не стал отнекиваться:

— Да, Ваша честь, меня он убедил рассказами