Сразу после своего совершеннолетия Роот подался в матросы. Вернулся в 1974-м, когда умер его отец, причем вернулся с женщиной, с которой сошелся в Мальмё. Они въехали в унаследованный дом, зажили семьей. Весной и летом Роот брался за сезонную работу – клал асфальт, молотил горох. Осенью и зимой перебивался случайными подработками и тем, что давало его собственное маленькое хозяйство. Роот презирал неписаные правила округи, отказывался принимать свое место в иерархии, а люди такого не любят, вот и начались разговоры у него за спиной. О краже дизеля и браконьерстве, о том, что мать Роота была цыганкой, что отец выкинул его из дома. Что он, мол, чуть ли не убил кого-то, когда служил во флоте.

Монсон нашел запись короткого допроса. Насмешливый тон Роота ощущался даже в сухом машинописном тексте.

Последние слова заставили Монсона слегка покраснеть от унижения – обидно было и то, что Роот их произнес, и то, что их занесли в протокол. Но главное – в словах Роота было зерно правды. Роот не питал никакого уважения к властям, включая и органы правопорядка. Монсону было тяжело с такими людьми. Он не любил конфликтов, особенно таких, где не мог взять верх. Именно поэтому он и решил не присутствовать на допросах Роота.

Монсон полистал главный протокол, где было собрано все, что касалось дела Билли. Опять просмотрел информацию, сверяясь с документами из стопки. Он уже двадцать пять раз проделал эту процедуру и столько же раз получил один и тот же ответ.

Монсон подробнейшим образом следовал руководству по проведению розыскных мероприятий. Искал во всех мыслимых местах, расширил район поисков настолько, что расстояние сильно превысило то, которое пятилетний мальчик в одном ботинке мог бы одолеть под дождем и в темноте. Он допросил всех, кто так или иначе имел отношение к делу, даже выслушал людей, утверждавших, что у них есть связь с «иной стороной». И ничего не добился. Билли так и остался пропавшим без вести, а сам он ни на миллиметр не стал ближе к решению загадки, чем в ту ночь, когда, стоя под навесом на веранде, пообещал Эббе Нильсону найти его малыша.

Монсон отпил из стоявшей на столе кружки и тут же пожалел об этом. Не тепловатый кофе ему сейчас нужен. Желудок уже давно намекает, что пора бы пообедать. Обычно Монсон ждал этого времени дня с нетерпением. В деревенском кабачке подавали большие порции настоящей домашней еды, но сегодня у него не было никакой охоты идти туда.

Он поднялся, приоткрыл дверь конференц-зала. Оба следователя, присланные полицмейстером лена, сидели там, каждый со своей вечной пиццей на вынос. Запах заставил Монсона прижать руки к животу. Проклятый гастрит. Монсон ощутил сначала дурноту, потом – зверский голод.

Несколько секунд он тайком изучал приезжих. Инспекторы уголовной полиции Буре и Борг были настолько похожи и чертами лица, и прическами, и темными костюмами, что Монсон с трудом различал их. Да, по правде говоря, и не давал себе труда делать это – мелкая месть за то, что его отодвинули в сторону. Эти двое в костюмах забрали у него и конференц-зал, и расследование, и сам полицейский участок.

Монсон стиснул зубы. В животе снова заурчало. Вечерние газеты устроили свои штаб-квартиры в обеих пиццериях. Это означало, что Монсону, в отличие от Буре и Борга, туда ходу нет. Можно, конечно, отправиться обедать домой, но Малин работает, а его собственные кулинарные способности весьма ограничены. Альтернатива – отправить за едой кого-нибудь из подчиненных, но в последние дни Монсон уже несколько раз просил об этом. Служащие участка наверняка видят его насквозь.

Оставался или колбасный киоск на другом конце поселка, или кабачок через дорогу. Сцилла или Харибда.

В понедельник утром Вероника примчалась в центр задолго до начала рабочего дня, опередив даже Рууда. – Ранняя пташка, – констатировал Рууд, после чего ушел на кухню и включил кофеварку.

Веронике следовало бы испытывать угрызения совести из-за того, что в субботу она без спросу залезла в его кабинет, но это чувство тонуло в бардаке, который творился у нее в голове. Она едва помнила, как позавчера добралась отсюда домой. И как ей удалось убить время до сегодняшнего утра. Знала только, что дома под кухонной раковиной стоят три пустые винные бутылки и что к сегодняшнему похмелью примешивается какое-то беспорядочное возбуждение. Удивительно, что этого не заметно по ее внешнему виду. Обменявшись с ней парой любезностей, Рууд отпер дверь в кабинет и принялся что-то там искать. Веронику замутило, но Рууд, кажется, ничего не заметил.

Начали появляться участники понедельничной группы; Вероника стояла в дверях и здоровалась с каждым за руку. Время от времени она незаметно вытирала влажную ладонь о брюки. Она знала, что тот блондин приходил пока только по пятницам, но все же ощутила разочарование, когда часы показали девять, а он так и не объявился. Тот блондин. Так она думала про него после разговора с Маттиасом. Тот блондин, а не Исак.

Вероника села на свой стул, вздохнула и полистала блокнот в поисках пустой страницы. От досады ее движения стали нетерпеливыми. Она кивнула Эльсе (седина, жемчужины горя), чтобы та начинала рассказ о дочери. Получила в ответ удивленную мину, но лишь через несколько мгновений сообразила, что именно озадачило Эльсу: Вероника забыла представиться и начать со своей собственной истории, как это всегда бывало. Вероника покосилась туда, где обычно стоял Рууд, надеясь, что он не заметил ее оплошности. К счастью, его там не было.

Эльса успела добраться до середины рассказа о дочери, когда дверь открылась и не торопясь вошел тот блондин. Одет он был так же, как в прошлый раз; когда первое ее удивление улеглось, Вероника осознала, что не отрываясь смотрит ему в лицо.

Он, извиняясь, кивнул и тихо проскользнул к свободному стулу; Вероника заставила себя отвести взгляд. Она быстро нашла распечатку фоторобота, которую спрятала в конце блокнота.

Сходство все-таки было очевидным, хотя ее взбудораженные мозги с субботы и успели его преувеличить. Однако внимательный взгляд замечал, что нос и лоб у блондина чуть другие, а глаза посажены ближе, чем на фотороботе. Но большинство, посмотрев на фоторобот с расстояния в несколько метров, наверняка стали бы утверждать, что речь идет об одном и том же человеке. Сейчас Вероника никак не могла этого проверить. Она лишь искоса поглядывала на блондина, который делал вид, что слушает рассказ Эльсы. Она пыталась вызвать в памяти жесты и гримаски Билли и сравнить их с жестами блондина. Но блондин сидел спокойно, не давая ей такой возможности. К тому же Вероника пыталась сравнивать ребенка со взрослым мужчиной.

Эльса закончила говорить, но Вероника осознала это лишь через несколько секунд. Она извинилась, выдавила из себя пару банальных вопросов и передала слово следующему участнику. Затем Вероника высидела еще семь мучительных свидетельств, стараясь не разглядывать блондина в упор. Она не давала рассказам затянуться, пару раз даже весьма резко закруглила их, и все же когда подошла очередь блондина, стенные часы показывали, что до конца сессии осталось всего несколько минут.