Путешествие вышло недолгим, но поучительным. Виной последнему разговор, который завёл градоначальник.

– Приятная погода стоит, сударь, не правда ли? – завёл издалека Муравьёв-Афинский.

– Да, дышится легко, нет обычной духоты, – согласился инспектор.

– У вас в Петербурге и летом не жарко, ветра дуют с Балтики. Мне в столице довелось побывать, даже полгода жил, когда моё назначение сюда утверждалось, и солнечных дней было наперечёт.

– Да, ветра дуют, – опять согласился инспектор, пытаясь понять, к чему клонит Антон Филиппович.

Наконец тот, крякнув, перешёл к сути дела:

– А я вот, сударь, всё думаю, не пора ли и мне, так сказать, попробовать себя в столице, а то засиделся я тут, в волжской глуши. Да и супружница моя, Татьяна Леопольдовна, горит желанием перебраться если уж не в Петербург, то хотя бы в Москву.

– А что же вас тут, Антон Филиппович, не устраивает? Там-то вас градоначальником не поставят, дадут какую-нибудь эдакую должность, а здесь вы голова, самый главный, царь и Бог, так сказать.

– Так-то оно так, ваше высокоблагородие, так ведь, ежели с другой стороны зайти, душа стремится к новому, а то ведь сидишь здесь – всякое желание шевелиться пропадает. Это оно поначалу интересно, чувствуешь, что можешь горы своротить, а с годами, когда дела направлены в канву законности и интересов обывателей, когда остаётся лишь поддерживать город в порядке, поневоле начинаешь ощущать в себе признаки апатии. Нет-нет, не подумайте, что я жалуюсь, однако ж неугомонная душа патриота Отечества требует приложения сил в новом, более значимом качестве.

В общем, ничего нового городничий Петру Ивановичу не открыл. Как и в будущем, в это время народ тоже стремился в столицы, туда, где бурлит жизнь, где возможно реализовать порой самые смелые мечты. А в данном случае, похоже, присутствует желание быть на виду у начальства, которое, ежели вдруг возникнет необходимость, поманит тебя пальчиком и скажет: «У нас тут в ведомстве место неплохое освободилось. Видя ваше рвение, мы подумали, не занять ли его вам?» С другой стороны, и подзатыльник быстрее прилетит, но, как говорится, тот, кто не рискует…

Одним словом, Антон Филиппович эдак прозрачно намекнул, что мог бы подмазать столичного гостя на предмет содействия относительно Муравьёва-Афинского вместе с семейством перевода на хорошее место.

– Так ведь я и сам-то птица невеликого полёта, – попытался отмазаться Пётр Иванович, между тем прикидывая, какого размера может оказаться «барашек в бумажке».

– Может, и невеликого, – согласился городничий. – А только подход к Александру Христофоровичу имеете, и могли бы при желании шепнуть ему на ушко, что есть, мол, в N-ске такой градоначальник, Муравьёв-Афинский, честный человек, которому тесно уже в провинциях, и мог бы он сделать на благо Отечества куда больше, служи в столице при серьёзном ведомстве.

Пётр Иванович подумал, откуда его собеседник может знать о том, что он отправил письмо на имя Бенкендорфа? Потом вспомнил, что адресата указал на конверте, не иначе, почтмейстер доложил. Опять же, в разговоре с судьёй всплывало имя начальника императорской канцелярии, Мухин тоже мог бы сделать соответствующие выводы.

И как-то так само собой получилось, что три радужного цвета ассигнации достоинством по сто рублей перекочевали в его карман.

«Однако, это я теперь могу и деревеньку с крепостными выкупить[8], – думал Пётр Иванович, прислушиваясь к приятному хрусту бумажек в кармане. – Хотя вряд ли, в это время, думаю, справный холоп двадцать пять целковых минимум стоит. Вот тысяч пять рубликов имелось бы – тогда и можно думать о покупке крепостных. А с десятью тысячами в кармане и к имению можно прицениться. А что, неплохо было бы заделаться средней руки помещиком, причём добрым и справедливым, мои крепостные молились бы на меня, свечки за моё здоровье ставили бы. Или, как какой-нибудь Лев Николаич Толстой, тоже, чего доброго, начал бы пописывать, размышлять о судьбах Отечества – глядишь, так и вошёл бы в историю… Или, к примеру, попытаться вложиться в строительство железной дороги Петербург – Москва, её вроде как Бенкендорф собирается строить через год. Интересно, общество акционерное или там всё уже схвачено кем надо? Эх, мечты, мечты!»

Коляска доставила седоков к богадельне, которая представляла собой здание о двух этажах – с каменным первым и деревянным вторым. На первом окна были закрыты решётками, словно это был жандармский участок или лечебница для душевнобольных.

Козырьков встречал гостей у парадного, причём, судя по внешнему виду крыльца и двери, накануне их пытались подлатать, но безуспешно. Так оно и было, поскольку после записки от городничего управляющий богадельней в экстренном порядке предпринял усилия по благоустройству своего заведения.

– А ты, Аполлинарий Никифорович, вроде уже знаком с его высокоблагородием? – с ходу поинтересовался городничий.

Козырьков немного побледнел и замялся, но сам же Муравьёв-Афинский и пришёл на выручку:

– Мне вот наш петербуржский гость рассказал, как ты вчера нанёс ему визит вежливости. Это ты правильно сделал, Аполлинарий Никифорович, что засвидетельствовал своё почтение, а теперь вот и Пётр Иванович решил составить мне компанию в осмотре твоих владений. Ну, показывай, как твои старушки поживают.

Старушки поживали не ахти. А с ними так же не ахти поживали ещё несколько нищих и калек. Хоть управляющий на скорую руку и постарался навести порядок, однако ощущение запустения чувствовалось во всём. Но более всего поражала вонь, которую работники богадельни под началом Козырькова пытались вывести накануне вечером и даже с утра всеми доступными средствами, включая хлорную известь. Где там! Ароматная смесь испражнений, грязного тела и гниющей плоти по-хозяйски витала в здании. Неудивительно, что Пётр Иванович тут же приложил к лицу носовой платок, который каким-то чудом сохранился во внутреннем кармане его пиджака после всех случившихся с ним злоключений. Городничий же достал табакерку и сунул в нос щепотку табаку. Прочихавшись, изобразил живую заинтересованность увиденным и попытался расспросить обитателей богадельни, как им тут живётся.