Но, видно, Козырьков заранее внушил постояльцам, что жаловаться не стоит, иначе последствия могут быть самыми непредсказуемыми. Вернее, очень даже предсказуемыми, так как обычно в качестве наказания провинившихся, невзирая на пол, возраст и состояние здоровья, запирали на сутки, а то и больше, в чулан. Случалось, что наказуемый, особенно ослабленный здоровьем, и не дотягивал до утра, так как в чулане даже в самый зной было весьма и весьма прохладно. Впоследствии их представляли как умершими собственной смертью от болезней или старости. Слухи об этой особенности воспитательного процесса доходили и до градоначальника, однако тот, время от времени подмасливаемый Козырьковым, предпочитал закрывать на такие слухи глаза.

Понятливые старушки в ответ на вопросы инспекции предпочитали мычать что-то нечленораздельное, и только одна беззубая бабулька набралась смелости прошамкать:

– Намедни утром квашеной капуштой кормили, ей уж все шроки вышли, вот теперь пучит – щил терпеть нету. – И в доказательство своих слов издала громкий пук, заставивший посетителей непроизвольно вздрогнуть.

– Что же это ты, голубчик, залежалой капустой народ потчуешь? – сурово сдвинув брови, поинтересовался Антон Филиппович.

– Так ведь где же мне лучше-то взять, ваше высокоблагородие?! – взмолился покрывшийся испариной Козырьков. – Заведение рассчитано на два десятка убогих, а содержатся тут почти тридцать душ. Приходится распределять и средства на всех. Не выгонять же сирых на улицу!

Тут, признаться, Аполлинарий Никифорович немного покривил душой. На самом деле двадцать-то сирых и убогих тут и проживало, но в ведомости присутствовали те самые «мёртвые души», о которых в своё время писал Николай Васильевич. А чтобы число соответствовало переписи, в преддверии появления инспекции Козырьков привёл в богадельню нескольких знакомцев, которых обрядил в лохмотья и перемазал сажей. А одному аферисту для пущей убедительности подвернул под полу рваной шинели ногу и вручил костыли.

– А ты откуда тут, братец? – по-отечески поинтересовался у инвалида градоначальник. – Где ногу потерял?

– За царя и Отечество сложил конечность, на русско-персидской войне, – заученно отрапортовал «одноногий». – У Шамхора[9] героически в одиночку отражал натиск превосходящих сил противника, был контужен гранатой. Очнулся – ноги нет. Насилу кровь остановил, а тут и наши на помощь подоспели.

– Да ты герой, братец! Награды имеешь?

– Егорием награждён! – не моргнув глазом, отчеканил мошенник.

– Видите, Пётр Иванович, какой у нас в N-ске героический народ, – обернулся к попутчику Муравьёв-Афинский. – Богатыри!

И, крепко хлопнув едва не потерявшего равновесие тщедушного «калеку» по плечу, двинулся дальше.

Копытман предпочёл молчать. Чувствовал – ежели откроет рот, так уж не сдержится, выскажет всё, что рвалось наружу. А рвалось многое, и отнюдь не самое приятное как для Козырькова, так и для Муравьёва-Афинского. Сдерживало то, что оба его подмазали. Один поросёнка купил втридорога, а второй и вовсе триста целковых ассигнациями в карман всунул.

«Да и что я мог бы поделать? – оправдывал себя инспектор. – Устроить битву с ветряными мельницами? То же самое в каждом уездном, а то и губернском городе происходит. И не искоренить сие зло, прочно въелось оно в тело государства российского, ржавчиной проело до дыр, которые никакими заплатками не залатаешь».

– Что вы, сударь, невеселы? – вывел его из задумчивости голос Антона Филипповича. – Иль случилось что?

– Да, случилось, – вздохнул Пётр Иванович. – Случилось, что страна у нас устроена так, что иноземцы головы ломают и понять ничего не могут. Недаром поэт сказал: «Умом Россию не понять, аршином общим не измерить, у ней особенная стать, в Россию можно только верить!» – продекламировал он ещё не рождённое стихотворение Тютчева.

– Правильные слова сказал пиит, прямо в точку, – одобрил городничий и вздохнул: – Не хотел говорить, тревожить вашу душу воспоминаниями, так ведь всё равно узнаете… У нас намедни ночью снова разбойники пошалили на тракте, жизни лишили престарелых помещика с супругой, только кучер успел рассказать, как налетели на путников из леса ночью злодеи числом пять человек, лиц которых в темноте не разглядеть, да и отдал Богу душу. С раннего утра я встретился с нашим капитан-исправником, решили, что пора экспедиционный корпус вызывать из столицы. Да только терзают меня сомнения… С кем воевать, коли они, душегубы, напакостят – и в стороны, как зайцы?! Может, днём они крепостные крестьяне иль, пуще того, добропорядочные мещане, а по ночам – разбойники.

В этот момент они дошли до дальней комнаты, из-за двери которой доносилось чьё-то басовитое пение.

– Старушка нынче ночью преставилась, – пояснил Козырьков у двери, – отец Варсонофий её сейчас отпевает.

– А-а, ну, тогда, пожалуй, не будем мешать, – громким шёпотом ответил городничий, поворачивая обратно.

– А с чего преставилась? – не удержавшись, поинтересовался Копытман.

– От старости и преставилась, – вполне натурально изобразил вселенскую скорбь Козырьков. – Как-никак уже седьмой десяток пошёл, редко кто до этих лет доживает.

Посетили подвальные помещения, где хранились съестные запасы. Несколько бочек всё с той же квашеной капустой, один мешок с мукой и один с ячменём, а в углу свалена репа, снизу кучи уже подгнивающая, – на этом, собственно, и всё.

Антон Филиппович и Пётр Иванович одновременно крякнули, но обсуждать увиденное отчего-то не решились. После чего их препроводили в кухню, там необъятных размеров кухарка готовила что-то куриное и варила в большом котле пшённую кашу, в которую, как выяснил инспектор, планировалось положить топлёное масло. Причём пару тощих куриц и банку масла Козырьков был вынужден экспроприировать из личного хозяйства, так как подобных деликатесов богадельня не видела, пожалуй, с самого момента своего основания. Зато теперь пред очами важного гостя удалось хотя бы создать видимость пристойной кухни.

– Однако ж Аполлинарий Никифорович предлагает нам отобедать в его заведении, – сказал городничий.

– Стоит ли у сирых и убогих вырывать изо рта кусок?

– И то верно! Ты, голубчик, – обратился Муравьёв-Афинский к Козырькову, – лучше устрой праздник своему контингенту, накорми их нынче от души. А мы с Петром Ивановичем заглянем в ресторацию.

Ресторация в городе, похоже, имелась всего одна, та самая, под многообещающим названием «АперитивЪ». Визит градоначальника и его столичного гостя для всех оказался полной неожиданностью. Но, к чести персонала и хозяина заведения, они быстро сориентировались.