Конечно, мы заметили кошелек и, естественно, окликнули даму.

– Гражданка, вот, держите, у вас кошелечек упал, – информировал даму тагановский приятель.

Она спрятала кошелек за пазуху. Сказала: «Вот я раззява» – и удалилась.

Больше она не сказала ничего, чем вызвала праведный гнев тагановского друга – вроде такого интеллигентного вида тетка, а волшебного слова «спасибо» не знает.

Таганов страшно разозлился. Мы уже вышли из магазина, а он все продолжал орать на весь проспект о том, что друг ему больше не друг, потому что конченая мразь, и какого же черта нужно его благодарить только за то, что он повел себя, как человек, а не как законченная скотина. Даже дома, на Пушкинской, он продолжал бушевать и все никак не мог успокоиться: «Послушай, просто не быть свиньей – это что, подвиг? Благодарить за то, что не взял чужое? Что не прошел мимо? А, черт, ну что ты молчишь, ну скажи мне на милость, как такое вообще может быть…»

Кончилось тем, что нам снова стучали соседи.

На Таганова мои родители произвели грандиозное впечатление. Он так и выразился: «Послушай, это грандиозно!» И потом признался, что как-то он пришел в дом одной своей подруги, и у нее была симпатичная мать. Они вели беседу на околосветские темы, а потом сели обедать. На стол поставили кастрюлю, и каждый сидящий за столом наливал в тарелку себе сам. И эта женщина сидела напротив Таганова и смотрела, сколько супа он себе наливает. Внимательно смотрела.

«Ненавижу есть чужой хлеб. Несправедливо все, – добавил Таганов. – А мама твоя – она хорошая, она не такая». – И улыбнулся.

Друзья Таганова меня боготворили. Не за какие-либо мои личностные качества или таланты, а за то, что я уже год жила с их драгоценным Тагановым и за такое долгое – сейчас ты, я знаю, улыбнешься – в понимании двадцатилетних людей время не убила Таганова. И он не убил меня, не убил себя, и мы были более-менее здоровы, сыты и счастливы.

Они, как могли, покрывали все его бесчинства, но даже целая группа людей не может бесконечно приходить тебе на выручку, если ты вообще не отдаешь себе отчета в том, что творишь.

На летнюю практику меня отправили работать вожатой в один из пионерских лагерей. Я очень хотела попасть в «Зеркальный» при Дворце творчества юных.

Лето выдалось холодным и дождливым, о купании не могло быть и речи, что для доброй половины детей делало бессмысленным пребывание в лагере. Вожатые, как могли, скрашивали им жизнь. Мы устраивали посиделки у костра, киносеансы, придумывали разные истории и страшилки. Так родилась идея поставить спектакль по мотивам страшных-престрашных русских народных сказок. Но выбор все-таки остановили на сказке Александра Пушкина «Руслан и Людмила» – там хватало и геройств, и приключений, и в меру страшных моментов.

Роли были распределены, текст стихотворений укорочен и выдан для заучивания, шились костюмы и рисовались на ватманах декорации. Работали всей сменой так дружно и усердно, что забыли о непогоде. Но на первой же репетиции произошел инцидент – послушный обычно мальчик Вадик, которому мы отвели немаловажную роль Кощея Бессмертного, ушел посреди репетиции.

Его обнаружили за футбольным полем, хмурого и встрепанного. Сидя по плечи в лопухах, он мастерил из липучих колючек нечто, отдаленно напоминающее человечка. Я присела рядом с ним, и какое-то время мы молча наблюдали, как летний дождик стучит по огромным листьям и траве. Потом поговорили о пулях из репейника, разговор плавно перешел к запуску воздушных змеев и к достоинствам фильма «Неуловимые мстители», к тому, что случилось с героями дальше.

В лагерь Вадим возвращался в хорошем расположении духа, но в последний момент, уже стоя на крыльце, он тихо попросил разрешения больше не играть Кощея.

Видя мое замешательство, он попытался объяснить очередному ничего не понимающему взрослому:

– Потому что, ну хоть бы раз победил Кощей. Его все только и делают, что обижают. И в конце он всегда проигрывает, и не помогает злато, над которым он чахнет. И в «Руслане и Людмиле», и вообще везде. Мне его так жалко. Пусть бы он победил.

Я сразу вспомнила Таганова и вдруг поняла, что скучаю по дому, по обоим своим домам – и на Васильевском, и на Пушкинской. Подумалось, что если любовь – это потребность в человеке, потребность находиться рядом с ним, то я, наверное, люблю Таганова.

Я так хотела его скорее увидеть, обнять, уткнуться головой в его плечо, что не стала заезжать к родителям и сразу отправилась на Пушкинскую. Даже трамвай в честь моего возвращения звенел как-то по-особенному, и день был яркий, погожий, а может быть, я это уже сейчас все придумываю.

Но дома обнаружилась девица, которая явно гостила в комнате на Пушкинской уже какое-то время.

– Это кто? – спросила я невозмутимого Таганова.

– Поклонница.

– Ясно, – сказала я и пошла в коридор надевать ботинки.

Таганов нагнал меня только на лестнице.

– Послушай, она понимает мои стихи. А ты не понимаешь, – разъяснял он, хватая меня за рукав и мешая спускаться.

– Кто сказал, что не понимаю?

– Она и сказала.

Я продолжила спуск.

– Постой, ну куда же ты, ну только не уходи. Она сейчас уйдет, я ее выгоню.

В тот момент я поняла смысл слов, сказанных мне мамой в день ее знакомства с Тагановым.

Раз в неделю семья Андрея ходила в ресторан. Свалившая из дома сестра Юля решила было, что теперь ей не надо этого делать, но как бы не так – отец велел приходить вместе с мужем. Эти ресторанные вечера были ужасны, все сидели подавленные и соблюдали дисциплину. Андрей терпел. Юлин муж – тоже, поскольку работал в одной из фирм отца, и тут особо не разбежишься. Им с Юлей и жилье нашли недалеко от старого дома, чтобы удобнее было приходить.

В понимании отца это времяпрепровождение должно было скрепить семейные узы и привнести атмосферу единства в их маленький коллектив. На практике выходило иначе. Вот у Полины тоже были семейные вечера. Готовить ее научила бабушка, а вообще у них готовили все, даже Полинин отец. И в рестораны они наверняка тоже ходили, но не так, как семья Андрея. Отец милостиво предлагал самим выбирать себе блюда, но, когда подходил официант, всякий раз выяснялось, что он не одобряет выбор того или иного пункта меню, – поджимал губы, пожимал плечами, недовольно покачивал ногой.

В семье Андрея у каждого были свои обязанности, пренебрегать ими запрещалось, но и расширять зону своих полномочий – тоже. Готовить полагалось и разрешалось только матери.

У Максима готовила в основном бабушка. И обедали они с бабушкой вдвоем. Мама и отчим много работали, дома бывали только ранним утром и поздним вечером.