валялся в траве и грыз мчади. Мне показалось, что это Тухия. Его собака Толия нюхала траву на опушке леса.

— Тухия! — позвал я и подхлестнул быков. — Оглох, что ли, Тухия! Куда девался Гоча?

— А я и есть Гоча! — не переставая жевать, отозвался Гоча, которого я принимал за Тухию.

— Обознался… Что ты развалился?

— Устал что-то.

— А где Тухия?

— Вон он.

Тухия вылез из леса и, на ходу застегивая штаны, шагал к нам. За ним плелась его собачонка. У Толин обвисли уши; мне показалось, что у нее увеличилась голова и глаза стали больше: ни дать ни взять Тухия.

— В поле идете? — спросил я.

— Идем.

— Сегодня на арбу не сядете, заранее предупреждаю.

— Почему?

— Потому! Сам пешком иду.

— А в чем дело?

— Бык захромал.

— Пешком в такую даль! — Тухия сокрушенно покачал головой.

— И не говори! — присвистнул Гоча.

— Ладно, не скулите, видите, бык еле ногу ставит.

Делать было нечего — пешком так пешком! И мы пошли. За нами, понуро опустив хвост, увязалась собака.

В поле вышли работать все: мужчины и женщины, старые и малые. Ломали початки и кидали их в кучу. Кукуруза в этот год не очень-то пошла в рост. Особенно тянуться не приходилось. Да и жиденькие початки легко отламывались. Зато на радостях вымахали непрополотые сорняки — неловко брошенные початки терялись в траве.

Шуршала сухая кукурузная солома, трещали початки, и, когда с них снимали шелуху и кидали в кучу, они золотисто вспыхивали на солнце.

Тут и там в зелени кукурузы двигались женщины с подоткнутыми подолами. У края поля на костре дымился большой медный котел: в нем варились молодые молочные початки.

…Все было, как бывало в страду все прошлые годы, но чего-то недоставало, чего-то главного. Раньше я часто ходил с отцом в поле во время сбора урожая. Тогда я слышал не только шуршание сухих стеблей и треск ломаемых початков.

Да нет, их-то я и не слышал. Словно и не ломали початки, а просто собирались лучшие парни нашего села и на своих сильных плечах проносили доверху наполненные широкие плетенки и опорожняли их прямо за грядки арб; пели, неумолчно гудели надури[4], тарахтели грузовики, кривлялся и гримасничал известный на селе весельчак и балагур Сосика. В высоких зарослях кукурузы звенел женский смех, слышался мужской гогот и веселый испуганный визг в ответ на проделки парней.

— Ишь разыгрались! — с добродушным любопытством вытягивая шею, замечал кто-нибудь.

И опять в зарослях звенел смех и слышался мужской гогот.

Бывало, какой-нибудь паренек проведет рукой по жидким еще усам и споет частушку о девушке, которая тянется за початком, и вгонит ее в краску. Но девушка отломит початок, кинет его в кучу и, не оглядываясь, ответит парню такой же бедовой частушкой. И тогда он зальется краской до ушей. И пойдет по кукурузным полям прысканье и шушуканье.

Парень подхватит наполненную корзину и, крякнув под ее тяжестью, смелее ответит девушке, девушку поддержит бойкая подружка, а парня его дружок, и целыми днями не прекращаются в кукурузной чаще проделки, шутки и смех.

Звучат песни, а арбы незаметно, исподволь наполняются отборными золотистыми початками. И никто не замечает усталости и не спешит домой; все задерживаются в поле допоздна, а потом идут к селу группами, с песнями, шутками, частушками. Со скрипом трогаются тяжело нагруженные арбы, и в небо выкатывается полная, румяная луна.

Какой-то юноша отстал от товарищей и клянется девушке в любви, призывая в свидетели луну и мерцающие в вышине звезды…

Так было в прошлом году и в позапрошлом.

А сегодня словно никто никогда и не пел, не смеялся и не балагурил.

Обламывают початки и кидают их в кучу, обламывают и кидают молча.

У арбы работаем Гоча, Тухия и я. Наполним плетенку до половины и с трудом волочим ее к арбе. Там я влезаю на колесо арбы, а Гоча и Тухия поднимают плетенку. Она тяжелая, мотает ребят, кидает на арбу; я прихожу на помощь, тяну изо всех сил. Наконец плетенка опрокинута и початки, шурша, сыплются в арбу. После каждой корзины мы нетерпеливо заглядываем за обтянутые полотнищем грядки: много ли еще таскать.

Тухия раньше всех теряет терпение.

— Скоро половина, что ли? — спрашивает он.

— Где там!

— Рано заскучал.

Снова, кряхтя, подтаскиваем корзину, и едва успеваем опрокинуть ее, как Тухия опять тянется заглянуть.

— Ну что?

— И не спрашивай.

— Дна и то не закрыли.

— Много еще таскать?

— По полкорзины таскаем. Таких и тридцати не хватит.

— Мамочки! — ужасается Тухия.

До обеда мы едва успеваем нагрузить одну арбу, и я гоню быков к ссыпному пункту.

Черный бык хромает, но я стегаю его плетью, и он, сопя и укоризненно мотая головой, тянет ярмо.

Со склада я захожу домой, хватаю мчади, испеченный из муки нового урожая, положив на него вареной свекольной ботвы, спешу за порожней арбой: до вечера надо нагрузить хотя бы еще одну арбу.

Початки уже собраны в кучи. Мы накладываем их в корзины, подтаскиваем к арбе и ссыпаем. Потом переходим к следующей куче. Я вскакиваю на колесо арбы, ребята с грехом пополам подают мне корзину, и Тухия начинает:

— Много еще?

— Все впереди.

Иногда откуда-то появляется Эзика, помогает поднять корзину.

— Тяжелая, вред ей в корень! — кряхтит он и, путаясь ногами в высокой, по колено, траве, спотыкаясь, ворчит. — Попробуй распаши ее теперь, треклятую, на будущий год!

Старики и женщины продолжают обламывать початки, но почти никого не видно, разве что мелькнет чья-то косынка или вспыхнет рубашка в желтеющей зелени. И ни звука. Только нескончаемый треск да шелест, словно ветер шастает по кукурузным полям и заламывает высохшие листья.

Несколько стариков серпами срезают обобранные стебли, расчищают дорогу для арбы.

Солнце склонилось к закату.

Тухия изнемог и улизнул от нас.

Теперь мы засыпаем корзину только на одну треть, но и это не помогает. Мы как-то сразу выбились из сил. А арба все еще не нагружена.

Выкатилась огромная луна.

Мы опять беремся за корзину — нельзя же оставлять в поле снятые початки!

Накидываем треть корзины, и я говорю:

— Хватит, больше не осилим.

— Давай и эти! — Гоча подбирает последние початки из кучи.

Корзина сразу тяжелеет. Мы еле доволакиваем ее до арбы.

— Хоть засыплем по частям.

— Давай уж как-нибудь сразу, — не соглашается Гоча.

— Хорошо бы, да пупок развяжется.

Мне и самому лень отсыпать половину. Хватаемся за корзину, но не можем поднять ее даже до колен.

Я злюсь, кричу:

— Ну-у! Поднимай!

— Сам поднимай!

— Я поднимаю!

— И я поднимаю.

— Говорил я