кончишь. Был бы у бедного ребенка отец дома, стали б ее обувать в твои опорки. Вчера подвел женщину, сегодня — опять! Как только тебя земля носит! — ругалась тетя Соня.

Отпиленный кусок бруска Серапион обстругал сапожным ножом, закруглил и вбил в него старый, ржавый гвоздь — смастерил шило. Отпилив напильником шляпку, он принялся затачивать гвоздь.

— И не стыдно тебе, старый, до седых волос дожил… Мои мальчики где-то гибнуть должны, а он в постели валяется! Как ты еще можешь спать, чтоб тебе навеки уснуть в земле! — не унималась хозяйка.

Серапион сделал одно шило и принялся изготовлять другое. Я молча наблюдал за его работой.

— Да будь у тебя сердце, ты б не пережил, ты б за ними вдогонку отправился или помер бы с горя. Э-эх!..

Серапион покосился на мои башмаки, разинувшие пасть, как собаки в жару, и покачал головой.

— Опять расползлись?

— Расползлись.

— Кожа гнилая, не держит нитку. Соня! — позвал он.

— Ну чего тебе, изверг?

— Выглянь-ка на минутку.

Соня чуть приоткрыла дверь и выставила в щель сухое лицо с заостренным носом.

— Сделай доброе дело: на чердаке где-то телячья шкура валяется, ты бы поискала ее, что ли?

Соня хлопнула дверью.

Серапион обстругал и второй брусок, потом снова стал отпиливать конец.

Скрипнула дверь, и Соня швырнула Серапиону сухую шкуру.

— Чтоб башка твоя вот так высохла! — бросила она вдогонку.

Серапион расчертил угольком шкуру по внутренней стороне и протянул мне.

— Вот, милый, разрежешь в аккурат по этой линии. Знаешь, как счищать шерсть с кожи? Насыпь на нее золы, а потом три концом топорища.

— Я знаю, — сказал я.

— Аккуратно режь, сынок, толково! — еще раз предупредил Серапион, заточил напильником острие шила и вручил мне.

Я сунул под мышку задубевшую телячью шкуру, зажал в руке новое шило и бегом пустился домой. Теперь я не обходил ни луж, ни снега.

Пробегая мимо калитки Гочи, я почему-то позвал Гогону; наверно, потому, что Гоча пока что донашивал старые отцовские сапоги и кое-как обходился.

— Гогона, выглянь на минутку!

Гогона высунула голову из-за двери.

— Выходи, Гогона! Иди сюда!

Гогона скрылась и через секунду появилась снова. Она шла по двору так, словно несла на ногах по мельничному жернову.

— Ты что кричишь? — спросила она, едва переставляя ноги в огромных галошах.

— Вот! — просиял я и ударил кулаком по жесткой коже. — Хочешь получить постолы? Идем со мной.

— Не надо… — нетвердо отказалась Гогона, поглядывая на свои ноги: дескать, выйду на улицу, потоплю галоши в грязи.

— Идем, идем! По-твоему, лучше уроки пропускать?

— Я дома занимаюсь…

— Как ты занимаешься, когда и половины учебников нет… Пошли!

Опасения Гогоны оправдались: ее огромные, как лодки, галоши вязли в грязи; едва она вытаскивала одну ногу, как увязала другая. Вот она неосторожно ступила в присыпанную снегом лужу, галоша наполнилась водой; Гогона обмерла, округлив глаза, пошатнулась и — бух в лужу второй ногой!

Я подошел, подставил ей спину.

— Обхвати меня за шею!

Не говоря ни слова, она обняла меня за шею. Я попытался выпрямиться, но не смог.

— Вынь ноги из галош!

Только она высвободила ноги из галош, я подбросил ее на спину повыше и сунул ей в руки телячью кожу. Когда я нагнулся за галошами, Гогона чуть не перекувырнулась через меня. Но я вытащил-таки галоши из грязи и, держа их в замерзших руках, зашагал к дому.

Я опустил Гогону только под навесом у нашей кухни и весело позвал брата.

— Заза!

— Чего, Гогита?

— Хочешь постолы?

— Постолы?

— Ага, новые, кожаные, чтобы носки твои не промокли.

— Хочу, хочу, хочу! — заплясал от радости Заза.

— Тогда помоги!

Мы вошли в кухню.

— Садись, Гогона, согрейся!

При виде дрожащей от холода Гогоны мама всплеснула руками.

— Боже мой! Что с тобой, детка! — и усадила ее у самого очага на трехногий табурет.

Я подложил Гогоне под ноги полено, чтоб она могла высушить носки, не пачкая их золой, и раздул огонь. Бабушка не сразу заметила появление Гогоны, а заметив, пригляделась:

— Никак, Гогона пришла?

— Да, бабушка, это я.

Бабушка покосилась на поваливший от ее носков пар.

— Может, хоть ты видела Фому-почтальона?..

Мы с Зазой насыпали горячей золы на шкуру и стали соскребать шерсть. Заза удивлялся, что округлый конец топорища снимает волос, как бритва.

Очищенную кожу я нарезал на постолы. Сначала вырезал для себя, потом выкроил по ноге Зазе. Очередь дошла и до Гогоны.

К остатку кожи я приложил мою заготовку и обвел углем; самую малость не хватило для четвертой пары.

— Ничего, это пойдет для Тухии! — сказал я и бросил заготовки в воду — отмокать.

Я пристроился у очага, скрутил несколько ниток, навощил их и достал из кармана новое шило. Мама сидела лицом к двери и довязывала второй носок для Зазы. Бабушка, как всегда, подперев голову руками, бездумно смотрела в огонь. Гогона почему-то чувствовала себя неловко и улыбалась Татии какой-то напряженной улыбкой. А Татия, озабоченно сдвинув едва очерченные бровки, присосалась к высохшей груди бабки.

— Агу! — позвала ее Гогона. — Агу! — Она пошарила в карманах, не нашла ничего, чем бы позабавить девочку, и, вырвав у меня из рук шило, завертела им перед глазами девочки. Татия не улыбнулась, но все же оторвалась от бабкиной груди и потянулась ручонками за сверкающим шилом.

— Гогита! — испуганно прошептала Гогона — глаза у нее чуть не вылезли на лоб.

— Что с тобой? Ноги обожгла?

— Гогита! — опять прошептала она и показала пальцем на губы девочки.

Я не поверил своим глазам. Взглянул на Гогону — она утвердительно кивнула.

— Бабушка! — вскрикнул я громко.

— Что, сынок? — обернулась бабушка.

— Ты что орешь? — Мама не подняла головы от вязания.

Даже Заза шагнул ко мне и посмотрел, не проколол ли я палец шилом.

— Бабушка! — крикнул я опять, все еще не решаясь спросить о том, что видел своими глазами.

На губах у сестренки белело молоко. От моего крика девочка встрепенулась, снова схватилась за бабушкину грудь и живо принялась сосать.

— У бабушки молоко, — проговорил я наконец.

— Что говоришь, у меня?

— Чтоб тебя!.. — возмутилась мама. — Совсем рехнулся парень…

— Молоко у бабушки! — повторил я громко.

Бабушке часто приходилось совать Татии свою иссохшую грудь, чтобы успокоить голодную девочку; она и сама не заметила, когда у нее появилось молоко.

— Чудо! — угрюмо сказала мама.

— Господи, велика премудрость твоя! — перекрестилась бабушка.

Заза смотрел на всех широко раскрытыми глазами. И только на Татию чудо не произвело никакого впечатления.

— Что же это делается? — Мама обхватила голову руками, в которых держала недовязанный носок, и зарыдала. — До чего