опустился на холодную каменную ступеньку лестницы.

— Здравствуйте. — Я тоже присел на корточки.

— Ну, что, с чего будем начинать? — спросил он, заметив, что я дрожу от колючего утреннего холода.

— Вы о чем, дядя Эзика?

— Да все о том же, о пахоте.

— Что надо делать?

— Ты с утра в школе, верно?

— Могу работать после школы.

— Много наработаешь после уроков!

— Как же быть?

— А вот как быть. — Эзика отвел глаза в сторону: — С утра… — И вдруг, напрягая шею, закричал: — Ты хоть на полдня одолжи одного быка Клементию!

— Гвинию?!

— А что делать? — понизил голос Эзика.

— А куда он своего быка дел?

— Мы же сами его на бойню сдали, треклятого!

— Небось околевал…

Эзика кивнул в знак согласия.

— Значит, теперь Гвинию хотите на бойню сдать?

— Как же быть? Одну упряжку волки зимой задрали, сам знаешь…

— А вот как быть: пусть Клементий сам купит другого быка.

— Да не он один виноват. Мы не смогли дать кормов достаточно. Не обеспечили…

— Мне вы тоже не давали кормов.

— Ну, тогда впрягите меня заместо быка и пашите!

— Клемеития надо впрячь, чтоб не шлялся каждое воскресенье на базар и не торговал там краденым лесом.

— Да пропади он пропадом, совсем не в нем дело! — И, переходя на деловой тон, Эзика сказал: — Значит, так: после школы будешь сам пахать, а с утра…

— Клементию быка я не дам, так и знайте! — упрямо повторил я.

— Да почему, черт побери? Почему? — выходя из себя, гаркнул Эзика.

На его крик из дома вышла мама и остановилась в дверях.

— С чем я отца встречу… — буркнул я, глядя ему под ноги.

Эзика сорвался с места, в досаде махнул рукой и, даже не поздоровавшись с мамой, сердито заковылял прочь.

Я прошел мимо мамы, тоже не обмолвившись ни словом. Быстро оделся и спустился во двор. Вывел быков из загона, запряг в арбу, взвалил на арбу плуг и — в поле.

Там еще не было ни души. Я остановил арбу. Быки тут же принялись щипать прошлогоднюю прелую травку.

«Наверно, уже был первый звонок!» — подумал я и поставил быков в борозду.

Крупными пластами отвалилась прошитая корнями сорняков земля.

Отощавшие быки то с трудом влегали в ярмо, то тянулись за травой и ломали борозду. Я стегал их плетью, бранился, орал до хрипоты, поминая недобрым словом свою судьбу, своих быков, и плуг, и ярмо, и эту землю, и эту весну, и Клементия Цетерадзе.

Теперь я с утра до вечера ходил за плугом. По долетающим издалека школьным звонкам я подсчитывал, сколько борозд пройдено и сколько еще успею пройти до вечера.

Наши обеды и ужины опять свелись к половинке мчади, а Тухия со своими братьями и сестрами обосновался на раскидистых ветках тутового дерева. Опять трудно было отличить Гочу от Тухии, а Тухию от его собаки Толии.

Теперь я пахал один, без напарника; Гогона прибегала в поле после уроков и бросала семена в распаханные борозды.

Женщины работали на плантациях. Чай обрабатывался кое-как, ростки были слабые, блеклые и не такие сочные, как прежде.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

ВОРИШКА

Настало лето. Лето 1942 года.

Снова фашисты начали наступление. Города переходили из рук в руки. Враг истекал кровью, но двигался вперед. Он подходил к Кавказским горам. Со страхом и тоской поглядывали мы на снежные вершины, на клубившиеся над ними облака.

Бывало, хромой Клементий придет в поле, окинет взглядом чахлые бледно-зеленые всходы, тюкнет раза два мотыгой и скажет:

— К чему нам все это, зря надрываемся, скажу я вам. Третьего дня был в городе, видел целый эшелон беженцев. Прямо на крышах сидели, бедолаги. Гибнет страна, разваливается!.. Пропадает все!

Тюкнет еще разок-другой и продолжает про себя:

— Знать бы хоть, куда нас отвезут в этих эшелонах… С одной стороны море, с другой море, а там турок точит на нас ятаганы…

— Разве турок тоже собрался воевать? — опершись на черенок мотыги, спросит кто-нибудь из крестьян.

— А чего ж ему не собираться? — вскидывает брови Клементий и качает головой. — Видит, плохи наши дела, вот и хочет руки погреть на чужой беде. Ему что…

Клементия обступает народ. Я придерживаю быков, прислушиваюсь. А Клементий продолжает:

— Германия ведь что говорит: «Не нужна нам ваша Москва, оставайтесь в ней сколько угодно, а мы займем себе Кавказ да оттуда в обнимку с турком и двинемся дальше. А тут Япония подойдет через Китай, мы и расцелуемся с ней в самой Индии». «Леменц», он хитрый, своего добьется… — глубокомысленно заключал Клементий. — Думаете, не добьется?

Потом поглядит на нас, ребят, и сокрушенно покачает головой:

— Говорят, деток малых на мыло перетапливает, зверь эдакий, а землю пеплом человеческим удобряет и цветы на ней сеет…

— А ну, заткнись! — гремит вдруг откуда-то голос Эзики. — Цыц у меня, Клементий Цетерадзе, чтоб глаза мои тебя не видели!

Народ медленно расходится, нехотя берется за работу. Я подаю знак Гогоне, чтобы она трогала быков. Тяжело, со скрипом ползет культиватор.

— Арестую болтуна, в тюрьме сгною! — свирепея, шумит Эзика. — Что ты знаешь про войну? Ты и не бывал на ней, нога у тебя с рожденья сломана… Какая повитуха такого на свет выволокла! Тьфу на нее!

Клементий поджимает плечи, прислоняет черенок мотыги к груди и разводит руками:

— Эзика, дорогой, о войне я, конечно, мало знаю, но земля слухом полнится. За что купил, за то и продаю. Сам понимаешь, тянет с людьми поделиться… Беда-то общая…

— Поделиться его тянет! Ты лучше закрой рот и зашей, чтоб ядом с людьми не делиться! А то я проучу тебя, сучье мясо!..

После таких угроз Клементий молча брал свою мотыгу, принимался усердно работать и, как бы Эзика ни бранил и ни честил его, молчал, точно воды в рот набрал.

Я же, наслушавшись невеселых разговоров, целыми днями ломал голову: что, если нас и вправду посадят в эшелон? Куда податься? На кого оставить быков?..

По ночам меня варили в котле, резали огромным ножом на квадратные куски, снова кидали в котел и варили.

А Клементий опять исчезал, через неделю объявлялся со свежими новостями и, когда поблизости не было Эзикн или Бидзины, нашептывал что-то людям. Я ненавидел его, как гадюку. При одном взгляде на Клементин я весь покрывался гусиной кожей, как при ознобе. Я обходил его двор за версту.

Но Клементий не обошел нас. Он забрал у нас двухлетнюю нетель в обмен на пуд кукурузы. Потом пошел к матери Тухни, и доски,