И надо будет непременно обучить её массажу. Не такому, каким сам занимается, это занятие не для хрупких ручек. А вот пальцы у неё сильные, и, нежно воздействуя на особые точки, смогут довести мужчину до безумия. Или погрузить в сладостный сон, если женщине не захочется почему-то предаваться любовной игре…

Айлин-ханум права: даже раб иногда может сказать: «Всё — в моих руках».

* * *

«Всё в моих руках», — думала Ирис, в который раз воздевая к небесам эти самые руки, отягощённые «пыточными» браслетами. «И в ногах», — добавляла с горькой иронией, получая от наставницы полновесную оплеуху и, не удержавшись, плюхаясь на доски танцевального помоста. Ноги тоже бунтовали против кандалов. Казалось, и пятки, и косточки плюсны, и фаланги пальцев размякли настолько, что ступни сминались и отказывались служить твёрдой опорой телу. О-о, испытания вчерашнего дня по сравнению с этим бедствием казались безобидной разминкой!

— Вставай, — малость остыв, командовала Айлин. — Помни правило: танцевать до конца. Упала? Всё бывает. Но падай так, чтобы те, кто на тебя смотрят, подумали, что так и надо. Падай красиво. И поднимайся красиво, томно изогнувшись, не скрывая страдания, напротив — чуть переигрывай, чтобы спрятать настоящую боль, а она будет, как без неё. Если надо — пусти слезу, но тоже красиво. Вставай, Кекем… Не криви губы, будто у тебя зубы болят, улыбайся естественней! Молодец. Вставай же!

— Помни, никому нет дела, о чём ты думаешь и что испытываешь, — так говорила Айлин. — Повелитель при тебе может заниматься любовью с девами, потом может их же наказывать, они станут, разумеется, рыдать и умолять о пощаде — а тебе придётся всё это слушать, потому что воск в ушах лишь приглушает, но не перекрывает звуки. Слышать, улыбаться и продолжать танцевать с закрытыми глазами, иначе тебе эти глаза выжгут, если заподозрят, что ты видела запретное. Ты — кукла, которую запустили танцевать, и поэтому должна лишь танцевать, что бы рядом ни творилось. И при этом оставаться счастливой и незнающей.

— Помни, недеяние[A1] иногда бывает спасительным, хоть потом у тебя разорвётся сердце от собственного показного равнодушия. Но я насмотрелась, девочка, насмотрелась тут всего. Если ты видишь страдания, трижды подумай, прежде чем кидаться на помощь. Первый раз подумай — много ли ты сделаешь, ты, полное ничтожество? Второй — не будет ли от тебя больше помощи позже, от живой и ненаказанной? Третий — заслуживает ли тот, за которого ты вступаешься, помощи вообще? Вы, рыжие, непредсказуемы, порывисты, и часто не просчитываете последствий своих поступков. Танец поможет тебе воспитать себя, обуздать, научит заглядывать вперёд на много шагов. В нём своя мудрость, открывающаяся только избранным…

— Думаешь, зачем я тебе это говорю? Потому что ты одна из тех, для кого танец — это жизнь и свобода. Настоящая и будущая. Вставай, Кекем. Ты можешь.

…Когда тень от солнечных часов в гаремном саду достигла выложенной из цветной гальки арабской цифры «3», наставница, наконец, сжалилась. Отправила Кекем снова в хаммам, смывать пот, налипшую от падений пыль и сухую траву, обработать ссадины и растяжки. Та заснула прямо на массажном столе. Но когда её разбудили, потянувшись, приподнялась почти без боли в мышцах, чем заслужила удивлённые взгляды.

— Смотри-ка, Али, да ты творишь чудеса, — нервно рассмеялась Айлин, поражённая до глубины души. — Она даже не ойкнула, вставая. А я ведь нарочно её сегодня загоняла, чтобы проверить на выносливость, думала, живого места на ней не останется. Ничего, завтра уже легче будет… Да она и впрямь свежа, как молоденькая оранжевая тыковка!

Довольно засмеявшись, двинула в бок черного массажиста. Тот лишь покачал головой.

— Здесь помогло не только моё искусство, ханум. Похоже, у юной госпожи… врождённый скрытый запас сил. Так бывает. Сейчас он раскрылся. Не нагружай её чрезмерно раньше времени, резерв не беспределен. Иначе она в считанные дни растратит всё, что было накоплено за предыдущую жизнь.

И оба посмотрели на Ирис оценивающе.

Та смущённо заёрзала на топчане, поискала глазами, чем бы прикрыться. Али, согнувшись в почтительном поклоне, протянул ей лёгкое шёлковое покрывало. И это уважение, промелькнувшее в глазах, и изменившаяся манера поведения нубийца были отчего-то приятны. Может, потому, что искренни?

За несколько сегодняшних часов она узнала больше, чем за пять последних лет. И наслушалась от Айлин такого, что вспоминать тошно. В сущности, ей и без того было известно, что жизнь в гареме не сахар, что девушки порой не останавливаются ни перед чем, лишь бы спихнуть соперниц по дороге на собственный пьедестал, и чем выше ранг фаворитки, тем жёстче её пощёчины и удары исподтишка. Да что там, всё ещё помнилась хасеки Айше, отравившая мать Ирис и не пожалевшая при этом даже новорожденных детей. Память об этих жутких событиях сводила на нет попытки наставниц убедить девушек, что можно и нужно жить в добре и согласии, не ревнуя и не строя козни, а все силы души и любви, полагающейся женщине, изливать на всеми ими любимого султана и повелителя, да живёт он вечно. Иногда Ирис, вспоминая почти обезглавленный труп Айше, ещё не рухнувший, стоящий в последнем усилии уже мёртвых ног, испытывала к ней нечто вроде жалости, но потом… Потом накатывали гнев и возмущение. Ибо в её понимании хасеки-султан всего лишь получила то, что заслуживала. Ведь не любовь к Баязеду двигала отравительницей, когда она обрекла на смерть мать и беспомощных младенцев, а жажда быть выше и могущественней.

Да, теперь Ирис понимала, что означали слова Айлин: заслуживает ли тот, за кого ты вступаешься, помощи вообще?

Она, не задумываясь, бросилась бы на выручку младших братцев и сестёр, хоть и рождённых не её матерью, а другой женщиной. Но пообещай ей золотые горы — и пальцем не двинула бы, хоть скажи ей: только пожелай — и Айше останется жива. Нет. Ни за что.

И после этих тяжёлых, в который раз хватающих за горло воспоминаний, уважительный поклон Али был для неё глотком свежего воздуха.

— Теперь бассейн! — хлопнув в ладоши, распорядилась «луноликая». — Шербет. Плавать. Опять шербет. Отдыхать. И только потом — обед, тебе двойной, девочка. Заслужила.

Пока наставница, воспользовавшись тем, что в этот час в огромном мраморном водоёме почти никого не было, ныряла и наслаждалась тёплой водой, чернокожий массажист подсел рядом с Ирис-Кекем и о чём-то негромко начал ей рассказывать. Сперва она слушала с безразличием, затем на её личике промелькнуло удивление и даже недоверие. И, наконец, зелёные в жёлтую крапинку глаза распахнулись с интересом. Ирис внимала. Она умела слушать. Умела и любила вбирать в себя новое и интересное. Она впитывала знания, как губка.

Единственное, о чём она часто жалела — что из-за своего приобретённого недостатка не могла ни с кем поделиться узнанным.

…Обед им принесли уже в общий зал гарема, в их уголок на десять человек. Распоряжение Айлин-ханум приняли к сведению, и теперь её воспитаннице досталась двойная порция пилава с бараниной, курагой и изюмом, дополнительная миска наваристого супа, гора рулетиков из тонкого лаваша с овечьим сыром и зеленью, чашка фруктового йогурта и целое блюдо очищенных фиг. Ирис лишь широко открыла глаза, чувствуя, как рот наполняется слюной. Похоже, ей выдали сразу и пропущенный завтрак, и двойной обед и… что-то сверху? Пока её соседки подшучивали, сколько еды может влезть в такую тощую девчонку без всяких для неё последствий, она украдкой покосилась на Луноликую.