Использовал панический страх стареющей и молодящейся валиде перед любого рода болезнями.

И теперь дрожал ещё и по этой причине: что, если она раскусила нехитрый манёвр, и палач уже поджидает за узорчатыми дверьми её покоев? Сейчас его выведут во дворик, уткнут физиономией в клумбу, дабы не орошать нечистой кровью белые плиты, по которым ступает нога Великой Матери, а сама она будет смотреть из-за раззолоченной решётки окна, как взмахнёт ятаган и со свистом обрушится на его голую, такую тонкую шею. Она любит доводить задуманное до конца, их Госпожа.

… - Ты не зашёл ко мне сразу, — припечатала она, оборвав на полуслове приветствия Главного евнуха и гневно сведя брови. Как ни странно, Махмуд-бек понял, что спасён. Этот тон, тон показательного выговора, он хорошо отличал от другого, нарочито спокойного, которого следовало бояться всерьёз. О Аллах! Пусть его сейчас отчитают, пусть отлупят палками по пяткам, пусть лишат привилегий дегустировать еду на кухне и подносить валиде левую туфлю — но оставят в живых! И на его прекрасной должности! И…

— Я ещё подумаю о наказании. Впрочем, твоё стремление не подвергать меня риску болезни похвально, и будет учитываться. Однако всё это время я вынуждена была ждать ответа на один-единственный вопрос…

Прекрасная даже в своей приближающейся, но пока ещё никак не настигшей старости, Гизем-ханум развернула свой знаменитый веер из пластин слоновой кости и глянула на своего «министра» поверх, остро и недобро, как будто хотела поймать ничтожного раба на чём-то преступном.

— Слушай меня, негодный, и не говори, что не понял. Почему среди одалисок моего сына, среди столь изумляющего количества дев со всех стран мира, нашлись только две рыжеволосые? Больше всего брюнеток, затем идут девушки каштановой масти, шатенки, русые, блондинки всех оттенков; и при таком богатстве — всего две рыжих? Нет даже крашенных, хоть давно уже в Италии и Франкии женщины умеют придавать своим волосам охряной и медный оттенок. Махмуд, при всём признании твоих несомненных достоинств — не понимаю такой странности. У тебя предубеждение к определённому цвету волос? Или ты временно слепнешь, когда выбираешь красавиц для Сераля? А меж тем рыжими пери хвастает половина визирей моего сына, и твоё счастье, что он пока не вызвал тебя для объяснений сам! И уж тогда — берегись, он не будет с тобой столь терпелив!

Главный евнух почувствовал, что его голова, вроде бы недавно надёжно прилепившаяся, вновь несколько отделяется от плеч. И пусть лишь в его воображении…

Спасаться.

Заматеревший в интригах хитрец рухнул в ноги хозяйки Сераля, умело подставив локти, дабы не ушибиться.

— Помилуй, владычица! О да, я пристрастен! Вели отрубить мне голову! Я слишком придирчив в выборе красавиц, но ничего не могу поделать… — Султанша поморщилась, подобрала полы кафтана, отодвигаясь на широком диване, и проныра пополз за её туфлями, глядя снизу вверх, преданно, как пёс. — Ну, кем, кем они хвастаются, о луноподобная? Кем? Хюррем из гарема Великого Визиря? Так она косоглазая, клянусь Всевышним, косоглазая, но наш Визирь помешан на женщинах с ведьмовской косинкой, он сам так говорит. Кто ещё? Амина, любимая наложница доблестного Мюрид-паши? Она косноязычна, хоть и совсем немного, но предпочитает молчать, а все знают, что молчащая женщина — золотая женщина, есть чему восторгаться! К тому же, она неуклюжа и стыдлива, как бессмертная девственница, и каждый раз в постели вопит и рыдает, будто её берут силой. Наш же доблестный паша, говорят, представляет себя в тот момент воином, насилующим девушку в захваченном городе, оттого-то ему и по нраву такая недотрога. Кем ещё похваляются? Синеглазой Сайрой, женой Главного Мудреца? Так у неё шесть пальцев на левой ноге, а люди невежественные называют лишний палец отметкой шайтана. Аллах с ними со всеми; но на самом деле их суеверие возникло не на пустом месте. Сей порок, как писал ещё великий Ибн Сина, указывает на склонность к нездоровым страстям, при которых порой преданность к своему хозяину у женщин перерождается в безумную ревность. Нужно ли подобное огорчение нашему господину, вашему великому сыну?

Несколько заинтригованная, валиде откинулась на спинку дивана, пристроила ноги на оттоманку.

— Шестипалая, говоришь? Ты-то откуда знаешь?

— О, сияющая! — Капа-агасы возвёл очи к небесам, украдкой переводя дух. Верноподданнически поправил двумя пальчиками туфлю, готовую свалиться с левой ноги державной матери. — Как же мне не собирать слухи о жемчужинах в чужих раковинах, ведь я не должен прозевать среди них самую драгоценную! Я не вхож в чужие дома, но хорошо плачу слугам, а также торговцам, которые предпочитают сами рассказать о тайных изъянах девушек, выставляемых на продажу, ибо обман или сокрытие подобных сведений от меня, ничтожного, обойдутся им куда дороже, ежели их плутни раскроются здесь, во Дворце наслаждений. Поэтому-то за долгие годы я ещё ни разу не ошибся в выборе, о, пресветлая! Но порой лучше отказаться от дорогого и красивого приобретения с червоточиной, нежели навлечь на себя твой высочайший гнев, о, многомудрая!

— Хватит! — уже намного снисходительней, чем раньше, отозвалась валиде Гизем. — Я поняла. Отсутствие рыжих в Серале ты объясняешь своими завышенными требованиями к их достоинствам, из-за желания угодить моему венценосному сыну. Так? Поднимайся. Я больше не гневаюсь. И расскажи мне о других наложницах паши. Они такие же, как ты говоришь, недотроги? И… что, он каждую берёт силой? Ах, проказник!

Вроде бы верховный гнев поутих, и разговор ушёл в совсем иную сторону. Великая женщина в минуты отдыха становилась и впрямь женщиной, и любила послушать о том, что творится вне её владений, особенно, если эти знания впоследствии можно было использовать с толком. Осведомителей у неё хватало, и не только здесь, в Серале; однако новости извне касались, в основном, политики, а вот подробностей интимного, так сказать, характера не хватало. А ведь именно их лучше всего использовать при манипулировании нужными или ненужными престолу людьми, сам Махмуд-бек давно уже усвоил эту нехитрую истину.

Капа-агасы совсем уж было успокоился, и счёл, что на сегодня мера его дневных страстей отмеряна с избытком, когда валиде, отпуская его, неожиданно жёстко сказала:

— Смотри, Махмуд, если ты что-то скрываешь от меня или от моего сына…

Посеревшему Главному евнуху мир показался с маленькую кошачью шкурку. Из покоев властительницы он вышел на отнимающихся ногах. Хорошо, что по случаю визита к Госпоже он принарядился, надев поверх парчового халата ещё один, с дорогой меховой опушкой, и под этим, вторым, никто не видел насквозь промокшую от холодного пота спину первого…

Надо было что-то делать с этой рыжей. С этой тощей дрянной девчонкой, в недобрый для него час однажды попавшейся на глаза Хромцу.

Подобно подстреленному зверю, ему требовалось уползти в свою нору, зализать раны и отлежаться. Выпить успокоительного эликсира, унять жжение в груди, отдающееся ломотой под левой лопаткой, обдумать всё, понять, чего на самом деле стоит бояться, а что из опасений преувеличено… Должно быть, он стареет. Ещё лет пять назад предостережение валиде не застало бы его врасплох, не поразило бы, подобно удару молнии, от макушки до пяток; напротив, он нашёл бы силы поклониться с достоинством и с печатью оскорблённой невинности на лице, как вернейший слуга, на которого возводят напраслину. И проклятое сердце тогда не дёрнулось бы лишний раз, не заметалось, как птичка, рвущаяся из клетки. Впрочем, тогда груз его грехов был меньше на целых пять лет.