Шрифт:
Интервал:
Закладка:
На потолке появились желтые пятна потеков, и мама не стала искать маляра. Тонкий запах плесени наполнил комнаты удушьем. Мама умоляюще говорила: ”Еда готова!” — но отец предпочитал есть бутерброды, и это придавало его сиденью за столом вид грубой спешки.
Опять зазвучали старые слова. Слова, жившие до появления Этты. Два заказных письма пришли и напомнили, что там, снаружи сражение не закончено, и, хотя истцом по делу о клевете был отец, похоже было, что обвинитель превратился в обвиняемого. Быть может, из-за его лица, небритой щетины и метаний из комнаты в комнату в поисках документов.
Комнаты опустели. Свет ворвался внутрь, словно Этта забрала с собой и наши тени. В задней комнате отец стоит, изучает текст иска, который он подал, как будто перед его собственная вина, и нету ей искупления.
9
О смерти Терезы мы узнали ночью, случайно, и мама тут же, словно по старой привычке, машинально принялась укладывать оба цветных чемодана, но сразу сообразила, что они не нужны. Расстояние от нашего дома до монастыря св. Петра не требует запаса одежды. ”Мы готовы, — сказала мама тем домашним тоном, как в прежние времена, когда мы отправлялись после обеда в кафе ”Вышитая роза”. ”Посмотрю расписание”, — сказал отец в припадке прежней деловитости. Печальная весть настигла нас, когда мы совсем не ожидали ее. Неудивительно — движения тела еще продолжали свой привычный бег по инерции.
Последние недели письма от Терезы не приходили, и память о ней, на расстоянии владевшая нами, освободила от себя. О ней я больше не думал, только о высоких березах, которые растут в самой середине монастыря. Иногда я воображал, что все еще стою в вестибюле и рассматриваю тусклую картину с розоватым младенцем, реющим на волнах черноты. Но Терезу я не видел больше. Ее образ растворился во мне. И теперь, при печальной вести, ее юное лицо тоже не заблистало передо мной. Одни березы. Словно в них воплотилась ее жизнь.
Хотя мы знали, что поездов в это время нет, мы поехали на станцию. К нам присоединился скульптор Штарк, друг папиной молодости. Мучительные, загадочные духи терзали в то время Штарка, сына еврейки. Убежища от своих невзгод он искал в самых разных местах, и к нам заявился тоже. Высокий, крепкий, с окладистой бородой. Точно сама прочность. На деле — один лишь вид. Вот уже год как он ходит от раввина к раввину, из одного иудейского суда в другой. Раввины не оказали ему радушного приема. Его арийская, мощная внешность лишь возбуждала в них подозрения. ”На что вам эта беда в такое время”, — сказал ему под конец один из раввинов. Его отсылали от одного к другому, но эта волокита лишь разжигала в нем загадочное желание вернуться к родным истокам, истокам матери, которую он обожал, и прилепиться к вере ее, точнее сказать, к вере ее предков.
Отец великодушия не обнаружил, благожелательности не проявил и даже отругал: ”На что вам, Курт, эта беда в такое время. Еврейство, поверьте, не в состоянии ничего дать ни вам, ни мне. Его просто не существует. Оно давно бы исчезло, если б не антисемиты”. Мама в разговор не вмешивалась.
И вот, когда каждый был совершенно поглощен своим, к нам пришла печальная весть. Странным был наш дом в ту ночь. Словно спустился на него густой туман. Мама стояла в дверях. Одетая скудно, обутая в сапоги. Неподобающей обстоятельствам была и деловитость отца. По-видимому, ужасная растерянность погнала его предпринимать какие-то действия. Один скульптор Штарк не растерялся. Он пытался защитить нас обеими своими огромными волосатыми руками.
На вокзал мы шли пешком. Остановить извозчичью пролетку или пойти кратчайшим путем — это отцу в голову не пришло. Мы прошли весь Габсбургский бульвар. Мама шагала впереди. Отец рассказывал почему-то об имениях монастыря св. Петра, где в молодости уединенно жил у одного просвещенного аристократа, человека странного, с либеральными наклонностями. Там он впервые открыл для себя чары австрийского горного ландшафта. Только что-то в нем самом не позволило погрузиться в эту спокойную красоту, не иначе как уже тогда копошился в нем микроб еврейства.
О Терезе не говорили. Как если б она уже не имела никакого отношения к этому моменту. Скульптор Штарк в конце концов осмелился и спросил, сколько лет она провела в монастыре. И отец рассказал, что поначалу она там находилась в клинике, из-за частых депрессий, однако со временем обрела глубокий интерес к монашескому образу жизни и теологическим собеседованиям, которые там устраиваются по вечерам.
— И что же вы? — нерешительно поинтересовался Штарк.
— Она была счастлива, по-видимому, — сказал отец.
Мама шла впереди нас ровным шагом. На улицах не было ни души, одна осенняя сырость. Долго мы шли, и вдруг к отцу вернулся его прежний голос. Он говорил о необходимом художнику взгляде на вещи, спокойном, без одержимости — вне такого взгляда нет большого искусства.
Туман сгущался, и мы добрались до станции. Время было уже после полуночи. Сырая пустота поблескивала из всех углов. Две молодые женщины молчали, облокотившись на стойку буфета. На их лицах была написана мрачная тупость. Отец подошел к закрытым кассам и, удостоверившись, что они действительно закрыты, проговорил в нашу сторону: ”Надо узнать. Наверное, есть еще поезда. Район тут не без людей и не без торговли”.
Ответ дежурного последовал незамедлительно. Поездов нет. Лишь под утро проходит местный товарный поезд.
— Ну и что, — сказал отец. — Погостим у лошадей. Мы животных не боимся.
Тут кто-то из сторожей, стоявших вдали от нас, произнес следующее:
— Запах австрийских лошадей приятней запаха евреев.
На момент все стихло. Трясущиеся руки мамы перестали дрожать. Скульптор Штарк повернулся в сторону голоса и крикнул:
— Где вы прячетесь, неизвестный человек? Почему вы нам не показываетесь?
— Вам не стоит его дразнить, — сказал станционный смотритель, — он человек буйный.
— Образа человеческого мы, во всяком случае, еще не утратили, — сказал скульптор Штарк. — Мы готовы драться.
— Слова не стоят ссоры, — сказал смотритель. — Оставьте его.
Странно. Цель нашего прихода сюда словно позабылась. Было уже за полночь, и
