Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Зачем я позволил ему уехать! Это ж преступление! Озноб берет, как подумаю, что они собираются с ним сделать.
Никакой силы в этих словах не было, одна голая боль.
10
Отъезд Штарка не давал нам больше покою. Отец бродил из комнаты в комнату, как по клетке, повторяя себе под нос: ”Зачем я его отпустил?” Стесненный наш траур смешался со злостью. И, от одной сумеречности до другой, отец садился писать письма, напоминания — письма экстренные и письма заказные старым его издателям, которые перестали присылать ему счета. И, так как никто из них не утруждал себя ответом, отец большую часть времени проводил в стоянии перед окном, бесясь, скрипя зубами, сжимая кулаки от негодования.
Ветер утих, и мы отправились навестить Штарка. Отец на следующий же день после его отъезда порывался поехать отговорить от его намерения, собирался даже его родных поставить в известность, пускай и они вмешаются, удержат от сумасшествия. Однако на всем была еще печать смерти Терезы. Мама сидела на полу, отказываясь от еды, и отец стоял над ней и то угрожал, то умолял ее встать.
Как Штарк уехал, так зарядили сильнейшие дожди. Мама не плакала. Ушла в себя. Не разговаривали совсем, а если и говорили, то единственно о Штарке и о варварских обычаях, которые требуют от человека жертвовать куском плоти.
Теперь ветер поутих, и мы отправились на розыски Штарка. Отец оделся по-спортивному, мама напялила на себя грубую шерстяную кофту; отец в таком же примерно одеянии ездил судиться с клеветниками. Дорогу мы одолели быстро и в полдень уже оказались у входа в дом.
Внешний вид здания свидетельствовал о том, что некогда оно знавало лучшие времена. Несколько стариков, закутанных в одеяла, сидели у парадного входа, пытаясь отогреть кости на холодном солнце. Отец спросил, и они подтвердили, что перед нами приют имени Пауля Готтесмана. От холода ступени казались запущенными и стертыми. Штарка мы нашли в коридоре вместе со стариками. Полутьма удушливо пахла лизолем и лекарствами. Крикливо перешучивались две санитарки. Внезапно лицо отца исказилось гримасой отвращения. Мама подле него съежилась, точно там шло богослужение. На полках мерцало несколько свечек, у которых в самом деле был вид культовых свечей.
Штарк простер к нам обе руки от радости. Лишь подойдя вплотную, мы увидали, как он изменился. Лицо покрыла серая борода, поношенная ермолка на макушке, на груди — талит-катан[1]. Лишь в глазах у него еще поблескивал знакомый огонек. Отец ужаснулся, вымолвил в изумлении: ”Не понимаю!” и стал смотреть мимо Штарка, изучая полутьму, словно хотел там поймать взгляды ответственных за содеянное.
Все вокруг было погружено в этот жидкий мрак. Несколько стариков лежали на кроватях, некоторые играли в карты при свете керосиновой лампы. Взгляд отца им был, по-видимому, неприятен, и они отворачивались.
Штарк сообщил извиняющимся тоном, что все у него обошлось легко. Бритая голова и поношенная ермолка делали его похожим на политического заключенного.
”Вот как все обернулось”, — отец едва смог сдержаться. И Штарк, как видно почувствовав сдержанную злость, сказал умиротворяюще: ”Это не так ужасно, как кажется. Здесь есть преданные люди”. — ”Это я себе могу представить”, — сказал отец, спохватившись, кажется, что сделанного не вернуть.
Мама сидела на пустой постели рядом с кроватью Штарка, не сводя глаз с восковых свечей. Наш приход произвел, по-видимому, определенное впечатление. ”Штарка пришли проведать!” — крикнула одна из иноверок в сторону коридора. В ответ на это известие зазвучал молодой смех и разлетелся тонкими осколочками издевки.
Мы еще не опомнились от замешательства, как к постели приблизился старик из торгового сословия, судя по костюму в полоску, и отвесил отцу церемонный поклон.
— Извините меня, пожалуйста, что я позволил себе побеспокоить вас. Но с беды, как говорится, взятки гладки. Не гак ли? Я здесь против своей воли, — сказал он тоном несколько театральным.
— Как же так? — сказал в изумлении отец.
— Меня сюда привез сын под тем предлогом, что атмосфера здесь еврейская. Еврейской атмосферы, как вы сами можете заметить, здесь полно, прямо-таки навалом: грязь, злоупотребления дельцов. Только лечение отсутствует. Врач приходит раз в неделю, и то не всегда. Санитарки заняты, мягко выражаясь, своими делами.
— Почему же вы не уходите отсюда?
— Меня лишили свободы. Сын отказывается вернуть мне свободу. И с тех пор, как он отнял у меня свободу, я не могу отсюда уйти.
— Почему он это сделал?
— Причину от меня скрывают. Чтобы наказать меня, если мне дозволено высказать догадку.
— Неужели не нашлось более подходящего места?
— Представляю себе, что имеются места получше, но, от великой ненависти к отцу, сын повернул дело так. Сделал все, чтобы я очутился здесь — здесь, а не в каком-нибудь другом месте.
— Чем я могу быть полезен?
— Не знаю. Я был торговцем. Торговцем с достатком. Ко мне и торговцы хорошо относились, и покупатели. Никогда я не добивался почестей. Воздерживался, если говорить правду, от всякого соприкосновения с евреями. Они всегда мне были не по душе.
— Может, сын привержен к иудейской вере?
— С чего вы взяли? Он женат на иноверке.
— Не понимаю, — сказал отец, разведя руками.
— И я не понимаю. Не считая его желания лицезреть, как отец на склоне дней валяется в еврейском приюте.
Старик выпрямился и, ничего не прибавив, двинулся к передней двери. Но тут же передумал и сказал:
— Вы уж не обессудьте, что я вас потревожил своим делом. Не обессудьте! Горе людям рассудок мутит.
Слабый свет, сочившийся из верхних окон, усилился и как прожектором осветил кровати, выстроенные в длину двумя тесными рядами. От мощной и волосатой физиономии Штарка остались лишь белизна кожи, несколько розовых пятен, да светлая родинка на лбу. Отец схватился за спинку кровати двумя руками, и глаза у него все время перекатывались вдоль освещенных полос коридора.
— Человек прав, — раздался голос, — уход здесь ниже всякой критики. Нас тоже провели. Чего только не обещали, а теперь в обед даже супа не дают.
— Кто здесь ответственное лицо? — загремел отец.
— Администратор, — ответили изнутри.
— И врачей здесь нету?
— Лишь иногда, но не регулярно.
— Я хочу видеть ответственного,
