Перемазанный сажей, усталый машинист в разговоры пускаться не стал, только вымолвил:

— На вашу ответственность.

— Садитесь! — скомандовал Штарк.

Мы еще взбирались по сходням, как подошел один из проводников и остановил нас. Штарк сначала попробовал растолковать, сдержанно, почти шепотом, что речь о семье, которая находится в трауре и которую постигло несчастье — умерла в монастыре св. Петра одна из самых близких и молодых родственниц. Известие об этом пришло лишь несколько часов назад.

Проводника это, по-видимому, тронуло, но вдруг возник, как нарочно, другой проводник, заспанный, и объявил, что его больше не проведут. Он их хорошо знает: это евреи. Он говорил это своему напарнику, стоявшему на входе, не обращая внимания на наше присутствие. И проводник на входе, нерешительный было поначалу, принял решение и сказал, что он не позволяет. Штарк, в напряжении, но державшийся пока очень спокойно, шагнул к проводникам вплотную, как бы демонстрируя свой рост. Это не помогло.

— Садитесь! — скомандовал Штарк.

Второй проводник, не ожидавший, по-видимому, такого оборота, заорал в сторону кондуктора: ”Евреи садятся самовольно!” — ”Не говорите ”евреи”, скажите ”люди”, — шепотом сказал Штарк. Сказанное, как видно, привело второго проводника в ярость. Он проговорил: ”Я постою за свою честь”, и снял шинель. Штарк извлек из кармана правую руку и элегантным почти взмахом саданул проводника по физиономии. И тут же довел до сведения с каким-то палящим спокойствием: ”Кулак — австрийский, чисто австрийский. В кадетской школе приобретен, школе имени генерала Лунда, если говорить точно”. Результат этих действий оказался самый наглядный: второй проводник лежал на полу, проводник на входе отступил вглубь вагона, кондуктор закричал обоим из своего окошка:

— Чего привязались к честным людям?!

— Тут нет никакой ошибки. Они евреи! Клянусь всем святым!.. — вопил второй проводник.

Локомотив меж тем выдохнул клубящийся пар. Мы взобрались в вагон с чувством, что справедливость все-таки берет верх над идиотизмом, если ее немного подкрепляют силой.

Суть поездки словно позабылась. Штарк рассказал несколько эпизодов из быта того самого прославленного заведения, которое называется кадетской школой имени генерала Лунда и где из маленьких, хилых в большинстве существ куют мощные тулова, лишенные собственной воли. Он пробыл там целых четыре года. Не имей он несколько неспокойных нервов и не увидь он несколько отвратительных сцен, он теперь, без сомнения, служил бы в прославленном 52 полку, отличаясь по службе и повышаясь в чинах.

Загадка скульптора Штарка увеличилась в моих глазах еще более. Товарный состав катил не спеша. Холодный ветер полей продувал наши пальто. Мама посчитала необходимым извиниться и сказать, что, хотя в нашей фамилии бывали отступники, даже отступники известные, крестились они, в конечном счете, не из убеждения, а под давлением обстоятельств.

Я знал: это не совсем верно. Я промолчал, и отец тоже не поправил маму. Горе, я чувствовал, увело маму от ее правил. Вокруг сгустился тяжкий предрассветный мрак. И мы погрузились во влажную вату тьмы.

Примерно через час мы уже стояли на старинной, не в меру помпезной станции св. Петра. Несколько грузчиков таскали из вагонов мешки, на станционном въезде заброшенно торчала телега с оглоблями, раскинутыми по земле. Несколько розовых вен проступали на горизонте.

Ворота монастыря, забранные узорными решетками и бурой листвой вьющихся растений, были на замке. На стенах старинных зданий еще лежала ночная мгла. Вокруг царил предрассветный мир и покой.

Занялась заря, и тишину сотряс одинокий звон колокола. Бессмысленное стояние у запертых ворот совсем не распаляло нашу скорбь. Мы были изнурены ночной усталостью.

— До семи не откроют, — сказала мама, словно ей были известны потайные пути в этих стенах.

— Почему так? — поинтересовался Штарк.

— Отпирают только после молитвы — постороннее присутствие мешает молящемуся сосредоточиться.

Казалось почему-то, что мама осведомлена о многих подробностях и секретах монастырской жизни. Она с симпатией говорила об этом. Словно хотела прильнуть душой к последним мыслям Терезы. ”Есть у них, надо признать, некоторые явления подлинной религиозности”, — сказал отец, пытавшийся как-то скрасить это бессмысленное стояние. Эта фраза немедленно возмутила усталость скульптора Штарка:

— Конечно, — заметил он. — Для того, кто их не знает.

Ворота отперли в семь утра. Мама попросила позвать сестру Викторию. Привратник отправился за ней.

Высокие стены, картины и статуи на мгновение окунули нас в свою редкую сумеречность. Вход сюда, мы знали, запрещен без сопровождения сестры, даже в случае несчастья.

Сестра Виктория вышла к нам со свитой монахинь, и маму тотчас окружили, безмолвно, но не без мелких церемоний. Как видно, такой у них обычай, когда к ним приезжают родственники умерших. О дальнейшем мама не спрашивала, словно ритуал уже на полном ходу.

Мы немедленно обнаружили себя на монастырской площади, которую обогнули, затем зашагали по коридорам, где свет чередовался с тенью. Не смерть тут присутствовала, а гипнотическое спокойствие, увлекавшее наши ноги за собой. Никто не сбился с твердого своего шага и когда подошли к месту для скорбящих, тесной нише, полной курений и украшенной множеством венков. У гроба сидели две старые монахини. Они не шевелились.

Лицо Терезы в гробу было накрашено густо-розовыми румянами, шею обвивала коса. Молодость ее истекла непорочной. Руки, тоже убранные, были сложены на груди. На опущенных веках лежал покой. Мама приблизилась к гробу, слегка наклонив голову, как рассматривают младенца в колыбели.

И пока мы недоумевали, что будет дальше, монахини у гроба вдруг заговорили молитву, произнося слова со скорбной монотонностью. Мама не заплакала, только лицо у нее сморщилось, как от кислого.

И, когда кончился обряд, мама повернулась спиною к гробу поспешным, безучастным почти движением и уставилась на монашку Викторию, будто она, монахиня, родственница покойной.

— Она отошла с миром, — сказала сестра Виктория.

— Скоропостижно?

— Без всяких попутных симптомов.

— Господу Богу благодарение мое, — сказала мама.

И не было больше никакой чрезвычайной мимики или звука, режущего слух, только ощущение достойного ритуала, сочлененного из миниатюрных кусков, превосходно подогнанных друг к другу. И, потому что обряд так кончился, все заволоклось каким-то удовлетворением, которое охватило и нас. Мы вернулись к выходу из монастыря. Мама шепотом спросила сестру Викторию, не нужна ли какая-нибудь помощь. На лице монахини выразилось облегчение, когда она услыхала этот вопрос.

— Все устроено, — сказала она.

— Нам надо идти, — сказал отец. Как если б нас ждало дело в другом месте.

— Я уже иду, — сказала мама.

— Как вам угодно, — осторожно сказала Виктория.

Я вспомнил, что и