верил. Рубанок остался ему от отца и работал отлично. Шапки понадобятся, когда он износит кепку деда. В подсвечнике Йенса привлекала изящная симметрия – его просто надо отмыть. Зонты могут понадобиться всегда, поэтому их не бывает слишком много. А те, что сломались, Йенс мог починить. А как можно выбросить целый пакет с одноразовыми столовыми приборами, Йенс совершенно не мог понять. Ни одну вещь нельзя использовать только один раз. Как-нибудь он отмоет все эти вещи. И мешкам с солью из сарая фермера тоже найдется применение (и то лучше, чем просто оставить их на дороге).

Йенс чувствовал, что несет ответственность за сохранность всех этих вещей, подлинную ценность которых никто не ценил. Они радовали его, и с ними он ощущал внутреннюю связь. Эта связь, с одной стороны, придавала ему сил, с другой – обессиливала, когда кто-то пытался ее разрушить. Ему становилось страшно.

Когда он, сначала по просьбе матери, потом – жены, попытался избавиться от вещей, становилось только хуже. Он не мог этого сделать и приходил в ярость. Мать никогда его не понимала. Любимая Мария тоже не понимала, но принимала его таким, как есть, и знала, что другим он не станет. А вот отец мог бы понять все.

С годами Йенса стал одолевать совершенно иной страх: мысль о том, что он случайно избавится от чего-то незаменимого. Чего-то, что скрывалось среди других вещей, под ними или внутри них. Страх усиливался, даже когда никто уже не просил его навести порядок и выбросить мусор. Вещи и образы сливались друг с другом в фантазийных сценариях; его мучил кошмар о том, как он не замечает птенца, сидящего на апельсиновой кожуре, крошечное беззащитное существо, которое погибнет, если он выбросит мусор. А если это будет младенец?

Нет, ничего нельзя было выбрасывать. То, что покидало его, обратно не возвращалось. Поэтому Йенса ничего не покидало.

Зато часто появлялось что-то новое. В течение долгого времени он сам собирал эти вещи, потом и дочь, которая начала ездить на главный остров за едой и самым необходимым, приносила в дом что-то новое. Он старался ездить вместе с ней, чтобы она никогда не оставалась без присмотра, но потом обстоятельства сложились так, что ему пришлось отпускать ее одну и просто надеяться на то, что она вернется домой.

Она всегда возвращалась. Между ними была нерушимая связь. Лив понимала его – она тоже была немного странной.

Сбоку у слесарного верстака были песочные часы. Силас Хордер с младшим сыном нашли их в каком-то сарае, принесли к себе в мастерскую, бесконечно переворачивали и, считая секунды и вдохи, наблюдали за тем, как плавно, через узкое горлышко течет время. Эти песочные часы – из темного дерева, с мелкими песчинками и толстым стеклом – годами горизонтально висели в отверстии стола, под толстым слоем пыли и воспоминаний давно минувших дней.

Йенс наблюдал за тем, как Лив разглядывает прочно закрепленные песочные часы. Она знала, что их нельзя трогать. Как-то раз она спросила, можно ли поставить их правильно. Ей захотелось посмотреть, как в них течет песок.

Но даже Лив не разрешалось запустить ход времени.

Декабрь

Я точно не знаю, как долго незнакомка жила у нас, похоже, целый месяц. Но это было точно перед самым Рождеством, потому что мы вместе мастерили плетеные сердечки из бумаги и разучивали рождественские песни о Марии и Иисусе, которого я постоянно называла Йенсом. Я не очень поняла, что там произошло с его отцом, но мне понравилось, что он родился в сарае. Еще и ночью.

Я спросила маму, когда родились мы с Карлом, а она ответила, что днем, и ей помогала одна женщина, и что это было очень больно. Мне бы хотелось, чтобы в тот день она тоже дождалась ночи, но я все равно очень рада, что мы с Карлом и тогда были вместе. Даже когда родились. Мне не нравилось быть одной.

Возможно, поэтому я любила смотреть на рисунки со мной и Карлом. Они висели на гвозде в спальне над кроватью. Их нарисовал папа. Он рисовал нас каждый год, когда цвела жимолость, и по нашим лицам было заметно, как мы менялись, но все же оставались похожими друг на друга. Новые рисунки висели поверх старых, их все можно было пролистать и посмотреть самые первые, где мы еще совсем малыши. Я любила позировать для рисунков, потому что можно было просто сидеть и смотреть на папу, на его волосы и бороду, которые все росли и росли.

Маму папа тоже нарисовал. Ее рисунок висел на стене в мастерской в небольшой красивой рамке. Других рисунков с мамой у нас больше было. Но ничего красивее этого рисунка и никого прекрасней мамы я в жизни не видела.

Когда незнакомка поселилась в комнате за мастерской, создалось ощущение, что она поселилась во всем доме сразу. Карл тоже так думал, но сначала мы решили, что это же так интересно, и много об этом не размышляли, и о том, как это может быть тоже опасно.

Когда она как-то утром зашла ко мне в спальню и села возле кровати, я впервые говорила с посторонним человеком, по-настоящему говорила. Мы сидели вдвоем и разговаривали. Странно, что я совсем не боялась. Очень странно, ведь мама была за сараем в прачечной, и папа в лесу занимался елями – если бы я закричала, то никто бы меня не услышал.

Эта женщина совсем не выглядела опасной. Она улыбнулась и присела на край кровати – туда, где было свободное место, – и спросила:

– Лив, чем ты занимаешься?

«Странный вопрос, – подумала я. – Она же сама видит, что я сижу на кровати и рассматриваю рисунки».

Я не ответила, но пальцем показала на рисунок. Со мной и Карлом.

Она тоже посмотрела на нас. Долго смотрела. Потом поднялась, подошла ближе и пролистала до тех рисунков, где мы с Карлом совсем еще малыши. Она стояла ко мне спиной.

– Мы с ним похожи, – сказала я.

Она кивнула.

– Это нас папа нарисовал!

Она снова кивнула.

Теперь я не смотрела на рисунки. Я смотрела на нее и еще не знала, что это моя бабушка. А она смотрела на нас с Карлом. И я подумала, что надо рассказать ей о несчастье.

– С моим братом произошло несчастье, – сказала я в конце концов.

Она опять кивнула. «Пора бы ей уже перестать кивать, – подумала я. – Может быть, она уже знает про Карла?»

Наконец