подольше и помочь столько, сколько нужно, но не питала надежды на то, что ей разрешат. Может быть, ей и правда лучше было уехать и не мешать им.

Но она должна помочь Лив! Эльсе решила заявить в определенные учреждения, но только после Нового года. Праздники нужно попытаться провести спокойно в кругу семьи.

Когда мысли наконец перестали мучить Эльсе и она уснула, из мастерской все еще доносились лязг пилы и стук молотка.

За ужином в канун Рождества они сидели молча. Эльсе настояла на том, что сама купит продукты и приготовит ужин, и ей показалось, что Йенс разрешил ей только потому, что очень злился и только и мог, что кивнуть в ответ.

Весь день ей никак не удавалось поймать взгляд сына. Выпив с утра свой кофе, он держался от нее на расстоянии. Мария вела себя так же. Она снова спряталась в свою скорлупу и, спустившись на кухню, вымолвила лишь «Доброе утро», хотя красные и опухшие глаза выдавали, что ей не очень хорошо спалось. Днем Эльсе слышала, как Мария что-то делала по дому, видела, как она тяжелыми шагами плелась по двору и около сарая, но в кухне не появилась. Это было даже к лучшему, потому что в доме было так тесно, что они едва уместились бы все в одной комнате. Лив прибегала и убегала, но даже у нее был такой растерянный вид, будто она не знала, куда себя деть. Потом Эльсе увидела, как Лив побежала в лес с луком за спиной. Вернулась она лишь через пару часов.

Это напомнило Эльсе то время, когда она стояла на этой самой кухне и наблюдала в окно, как сыновья бегут в тот же самый лес, исчезая между деревьев. Первым домой обычно возвращался Могенс, целеустремленно шагая в направлении мастерской с уже готовой идеей в голове. Йенс мог гулять часами, так долго, что она начинала беспокоиться. Когда же он наконец приходил и она спрашивала, чем он занимался, Йенс отвечал, что просто был с деревьями. А вот Силас никогда не беспокоился за него.

На ужин был мясной рулет. В детстве Йенс очень любил его, поэтому сейчас Эльсе слабо надеялась, что ужин поможет ей доказать сыну свои добрые намерения.

Если Йенс и понимал, что Эльсе желает им добра, то скрыл это. Он все-таки съел ужин, но лишь потому, что был голоден, а не потому, что хотел есть ее рулет. Эльсе показалось, что он даже не обратил внимания на то, что она приготовила, потому что он смотрел в одну точку и двигал вилкой, даже не глядя на нее. Внезапно Эльсе показалось, что он выглядит гораздо старше своих лет.

И вино на столе тоже никого не заинтересовало.

Мария тоже пришла на ужин и ела, как обычно, молча, совершенно не обращая внимания на Лив, которая сидела и недоверчиво ковыряла вилкой в фарше, вытаскивая из него кусочки моркови и лука и отодвигая их на край тарелки, так что часть фарша потом и вовсе оказалась на скатерти. В другой раз Мария бы тут же сказала Лив, что за столом себя так не ведут.

Эльсе хотела было сделать внучке замечание, но, осознав, что это могут быть единственные сказанные за ужином слова, передумала и спросила: «Лив, ты ждешь завтрашнего дня?»

Лив подняла глаза от хаоса, воцарившегося на ее тарелке. Она кивнула и улыбнулась, как улыбается ребенок в предвкушении Рождества. «Слава богу, хоть что-то в этом доме так, как должно быть», – подумала Эльсе и тоже улыбнулась.

Никто не возразил, когда Эльсе сказала, что сама уберет со стола и вымоет посуду. Другого никто и не ожидал. Через несколько секунд Йенс ушел в мастерскую, а Мария – в спальню. Лив осталась играть в гостиной. Эльсе слышала, как девочка что-то там бормочет сама с собой.

Перед тем как отправиться к себе в комнату, Эльсе выпила бокал вина. Она вымыла посуду, но навести порядок в этой кухне было невозможно. Темнота просачивалась отовсюду.

Эльсе заплакала.

Из леса послышалось уханье совы.

* * *

Йенс не лгал, когда объяснял дочке, что темнота забирает боль. Именно в темноте, которая окутывала его своими теплыми объятиями, он чувствовал себя лучше всего. Где-то в закромах памяти он отыскал воспоминание об отце, его теплом дыхании в гробу и запахе свежего дерева. Понимание, доверие, безопасность.

Йенс отлично знал расположение всех вещей в спальне и мог ориентироваться даже в темноте. Он не хотел разбудить Марию, поэтому встал с кровати осторожно, не зажигая свет, не уронив ни одной книжки и не споткнувшись о швейную машинку, пустой аквариум или единственный, стоявший на выходе из комнаты ящик. Он бесшумно покинул комнату, спустился вниз по лестнице и вышел из дома через главную дверь.

Мастерская находилась от него по диагонали – в темноте она казалась просто длинной тенью – а у противоположного края здания была белая комната, где спала его мать. Он никогда прежде не задумывался о том, что название «белая» с годами все меньше ей подходило.

Из леса дул холодный ветер, принося с собой снежинки – мимолетное напоминание о грядущем Рождестве. Ступив на небольшую еловую ветку, которую сдуло с гвоздя на двери в белую комнату, Йенс вздрогнул. Он не привык к тому, что там что-то лежит. Под мышкой он нес подушку, которой собирался задушить свою мать. Дверь была не заперта. Эльсе и Силас никогда не запирали дверь, и Йенс на секунду даже задумался о том, запирает ли мать дверь у себя в городской квартире. Там ведь много людей – кто-то может зайти, сделать что-то плохое или украсть какую-то вещь.

Он всегда запирал дверь.

В комнате стоял храп. Звук, хорошо знакомый Йенсу и вызывающий в нем одновременно чувство безопасности и отвращения. Теперь же он служил подтверждением крепкого сна Эльсе и был Йенсу на руку. Он осторожно вошел и закрыл за собой дверь. Еле слышно щелкнул замок. Несколько минут он просто стоял, слушая храп и тишину, пока его глаза привыкали к темноте. Постепенно стали вырисовываться контуры, среди которых Йенс рассмотрел силуэт дочери, которая, не издав ни единого звука, поднялась из-за кровати.

– Лив? – прошептал он. – Что ты тут делаешь?

Лив бесшумно прошагала к отцу. Йенс опустился на колени, чтобы поравняться с ней ростом.

– Тренируюсь в нашей игре, – воодушевленно прошептала она. – И рассматриваю вещи в ее сумках. Там так много всего!

Она положила руку ему на колено.

– А ты что здесь делаешь,