Я постаралась собраться с силами и осторожно приподнялась на локтях, чтобы не навредить своим движением кровати и комнате или чтобы не разорваться самой, подобно сдираемой с бутылки этикетке. С трудом до меня дошло, что во сне я, должно быть, сильно ворочалась, что покинула свое привычное место, что мое бесчувственное тело ползало или перекатывалось по влажным от пота простыням. Прежде такого со мной не случалось, я всегда спала, свернувшись калачиком, не меняя положения, на своей половине. Однако другого объяснения не находилось: на моей правой стороне кровати лежали две подушки, а слева от меня был шкаф. Обессиленная, я снова упала на постель.

Тут в дверь постучали. Это была Илария, заспанная и в мятой одежде. Она сказала:

– Джанни вырвало на мою кровать.

Я искоса неохотно взглянула на нее, не поднимая головы. Она показалась мне старой – черты лица исказились, она при смерти или уже умерла, она – часть меня. Она – та девочка, которой я была или которой могла бы стать… хотя к чему это “могла бы стать”? В моей голове мелькали неясные образы, быстро звучали целые фразы, произносимые шепотом. Я заметила, что путаю грамматические времена, вероятно, из‐за тяжелого пробуждения. Время – это как дыхание, думала я. Сегодня мой черед, через мгновенье – моей дочери. Так было и с моей матерью, и со всеми предками по женской линии, возможно, все это происходило с ними и со мной одновременно, возможно, это произойдет в будущем.

Я решила подняться, но внутренний посыл словно бы завис: намерение так и осталось намерением, лениво паря в моих ушах. Я была ребенком, затем девушкой, ждала суженого, сейчас я потеряла мужа, я буду несчастна до самой смерти, этой ночью я сосала член Каррано от отчаяния, чтобы отомстить за отвергнутую плоть и растоптанную гордость.

– Иду, – сказала я, так и не пошевелившись.

– Почему ты спала вот так?

– Не знаю.

– Джанни спал на моей подушке!

– Ну и что?

– Он испачкал мою постель и подушку. Побей его!

Собрав волю в кулак, я заставила себя встать: я точно поднимала груз, который был мне не по силам. Я не могла взять в толк, что со мной, почему я вся как свинцовая. У меня не было никакого желания проживать этот день. Зевнув, я повернула голову сначала направо, а затем налево. Опять попыталась снять кольца – безуспешно.

– Если ты его не накажешь, я тебя ущипну, – пригрозила мне дочь.

Я медленно поплелась в детскую вслед за сгоравшей от нетерпения Иларией. Отто лаял, поскуливал и скребся в дверь, отделявшую спальни от гостиной. Джанни, в той же одежде, что была на нем вчера, раскинулся на кровати сестры. Весь в поту, бледный, он лежал с закрытыми глазами, хотя и не спал. Легкое одеяло было все в пятнах, желтоватая лужа растеклась по полу.

Я ничего не сказала ребенку – ни сил, ни нужды в этом не было. Зайдя в ванную, я плюнула в раковину и прополоскала рот. Затем неторопливым жестом взяла тряпку, но и это движение показалось мне слишком быстрым: у меня возникло ощущение, будто, против моей воли, глаза принялись вращаться, так что взгляд расфокусировался – это вращение может привести в движение стены, зеркало, мебель, все вокруг.

Чтобы справиться с паникой и сфокусировать зрачки на тряпке, я глубоко вздохнула. Вернулась в детскую, присела на корточки и стала вытирать пол. Кислый запах рвоты напомнил мне о детских бутылочках, грудном молоке и внезапных срыгиваниях. Пока я медленно убирала следы нездоровья своего сына, я думала о женщине из Неаполя и ее плаксивых детях, умолкавших только с конфетой во рту. Наступил момент, когда она, брошенная жена, начала злиться на них. Она причитала, что из‐за детей вся пропахла материнством и в этом ее беда: из‐за них ее бросил муж. Сперва у тебя раздувается живот, потом тяжелеет грудь, а уж затем тебе нет от детей никакого житья. Эти слова всплыли у меня в памяти. Моя мать серьезно, соглашаясь, повторяла их – вполголоса, чтобы я не услышала. Но я все равно слышала, вот и теперь они тоже звучали в комнате – у меня случилось нечто вроде раздвоения слуха: я была сейчас ребенком и играла под столом, я часто брала без спросу блестки и посасывала их, как карамельки. И в то же время я была взрослой женщиной, которая этим утром у кровати Иларии занята весьма неприятным делом – со скрипом елозит по полу липкой тряпкой. Каким был Марио? Мне он казался нежным, мои беременности вроде бы не доставляли ему ни хлопот, ни неприятностей. Наоборот, когда я была беременной, он чаще предлагал мне заняться сексом и я более охотно соглашалась на это. Отмывая пол, я считала в уме – только цифры и ничего больше. Иларии было полтора года, когда в нашей жизни появилась Карла, а Джанни не исполнилось и пяти. Я уже не работала, нигде не работала, даже не писала лет пять. Я жила в новом городе, абсолютно чужом, мне не к кому было обратиться за помощью, а даже если бы и было, я не из тех, кто просит о поддержке. Я ходила за покупками, готовила, убирала, таская за собой по улицам и учреждениям детей – раздраженная и уставшая. Я старалась везде успеть: подать налоговую декларацию, сбегать в банк и на почту. Вечером я заносила в тетрадку все доходы и расходы, перечисляя, на что и сколько я потратила – как бухгалтер, которому нужно держать отчет перед хозяином фирмы. Между цифрами я иногда записывала и свои ощущения: я – еда, которую постоянно жуют мои дети, сгусток живой материи, который непрерывно смешивает и размягчает питательную смесь для двух прожорливых пиявок, оставляющих на мне запах желудочного сока. Кормить грудью – омерзительно, есть в этом что‐то животное. А еще этот теплый, приторный запах детской каши. Сколько бы я ни мылась, эта вонь никуда не исчезала. Иногда Марио прилипал ко мне, брал меня, сонную, без каких‐либо эмоций – он тоже уставал на работе. Он настойчиво совокуплялся с моим практически отрешенным телом, пропахшим молоком, печеньем и кашами. Его отчаяние перекликалось с моей тоской. Я была плотью для инцеста, думала я, ошалевая от запаха рвоты, я была только матерью, которую можно взять силой, а не любовницей. Уже тогда Марио стал присматривать более подходящие кандидатуры для своей любви, и из‐за чувства вины он тосковал и грустил. Карла очутилась в нашем доме в нужный момент – олицетворение неудовлетворенного желания. В то время ей было на тринадцать лет больше, чем Иларии, и на десять – чем Джанни. Она была семью годами старше меня, девчонки, слушавшей рассказы матери о бедняжке с площади Мадзини. Марио‐то воображал, что Карла – его будущее, а на самом деле он хотел вернуться назад, в прошлое. В то время, которое я подарила ему в юности и по которому он скучал. Она же, возможно, думала, что и впрямь сумеет подарить ему будущее, и заставила поверить в это и его. Но мы все заблуждались, и я в первую очередь. Заботясь о детях и Марио, я ждала момента, который так никогда и не наступил, момента, когда я вернусь к себе прежней, к той, что существовала до беременностей, – молодой, стройной, энергичной, с нахальной верой в собственную незаурядную судьбу. Нет, подумала я, выжимая тряпку и с трудом поднимаясь, с некоторых пор будущее – это всего лишь необходимость жить в прошлом. Нужно заново переделать времена в грамматике.