и тут же возвращаться, если он не хочет попасть на товарищеский суд в качестве обвиняемого. И еще добавила, что за то, что остался в живых, он должен быть благодарен чувству любви к нему, что поселилось с недавнего времени в сердце Матрены Тимофеевны.

Ложкин побрел в магазин, уже ненавидя Минца и всю его затею. Это так называемая любовь пока что оборачивалась какой-то странной стороной. Ложкин уже жалел, что согласился на эксперимент. Может, в Москве или в Париже, где народу бесчисленно, с часами «полет» можно затеряться и использовать их анонимно. У нас же в Гусляре ты всегда на виду, тебя сразу застукают или ославят в сплетнях… Что делать? Нет ответа.

Ложкин вошел в гастроном и, к своему ужасу, обнаружил, что перед закрытием в молочный отдел выстроилась очередь. Все беспокоились, что не успеют купить продукты до закрытия, ругались и взаимно друг друга ненавидели.

Стоя в дверях, Ложкин подумал, что, видно, наш национальный характер сформировался под влиянием вечных наших очередей. И потому основными чертами стал страх, что не хватит, и боязнь не успеть вкупе с ненавистью к тем, кто стоит впереди тебя. В этом смысле…

Ну что будешь делать? Без масла домой лучше не возвращаться. Убьют. Но и становиться в хвост очереди тоже нельзя. Не успеешь.

Так что сама судьба снова толкнула Ложкина на использование часов.

Он перевел стрелку на три часа вперед, и в очереди люди стали на него посматривать. Среди них были знакомые, они-то просто улыбались.

Ложкин еще перевел стрелку вперед — не было времени на улыбки и сюсюканье. И смело пошел к прилавку.

И тут очередь забыла о том, что ее цель — приобрести молочные продукты. Люди кинулись к Ложкину, принялись его обнимать, лобзать и в экстазе валить на пол.

— Мне масло нужно! — кричал Ложкин. — Только масло! Идите вы все в рай!

Никто его не слушал. За исключением выбежавшей на крик и также охваченной любовью к старику-покупателю директорши Ванды Казимировны. Она принялась метать в Ложкина пачками замороженного масла, чтобы он мог отнести их домой. Пачки ударяли людей по головам, попадало и в Ложкина, он кричал и сопротивлялся, но лишь через несколько минут смог схватиться за часы. В гневе и расстройстве Ложкин перевел стрелку куда дальше назад, чем было дозволено, — в минусовые деления…

И не сразу сообразил, что любовь к нему сменилась недоброжелательством, отвращением, а затем и ненавистью…

Люди отпрянули от отвратительного старика.

Им хотелось поскорее покинуть магазин. Только подальше от этого урода!

Все забыли уже о том, что минуту назад стремились целовать его руки.

— Я его обслуживать не буду! — закричала продавщица, стараясь скрыться в подсобке.

— А вот ты, Ванда Казимировна… — сказал Ложкин, кинувший взгляд на часы и сообразивший, что же произошло. — А вот ты меня обслужишь. В порядке очереди, в которой никого, кроме меня, не осталось.

Ванда швырнула в Ложкина пачкой масла и юркнула в подсобку.

— Вот и отлично, — сказал Ложкин, оставив деньги на тарелочке в кассе, потому что был порядочным человеком. — И нужна ли нам любовь, если она выражается в хватании и обнимании?

Ложкин уже сам забыл о сладком моменте единения с кассиршей. Он думал трезво и холодно…

На автобусной остановке стояла толпа.

Ложкин держал стрелку в нейтральном положении.

Он был спокоен, как космонавт перед взлетом в космос. Сейчас должна была подтвердиться его теория. Тогда он окажется самым умным ученым нашей планеты, куда умнее Минца.

Склоняясь набок, подошел перегруженный автобус: желавшие вылезти на этой остановке, нажимали на правый бок.

Ложкин встал наизготовку.

Автобус затормозил.

Люди посыпались из него.

Ложкин перевел стрелку далеко назад и направился к двери автобуса.

Как он и ожидал, все шарахались от него, охваченные нелюбовью к старику.

— Разлюбите Ложкина! — повторял старик, подходя к дверям.

К этому времени народ уже повыскакивал наружу и, стараясь не приближаться к Ложкину, кинулся врассыпную.

Ложкин спокойно ступил в полупустой автобус. Оставшиеся в нем пассажиры ринулись в переднюю дверь. Но не успели, потому что водитель, почувствовав затылком что-то очень неприятное, захлопнул двери, дал газ и помчал машину по улице.

Ложкин спокойно стоял в одиночестве, поглядывая в окна, стараясь понять, где проезжает автобус. И когда увидел родную улицу, перевел стрелку в нейтральное положение. Водитель затормозил и открыл дверь. Ложкин вышел из автобуса и пошел домой.

Когда Ложкин проходил мимо двери Минца, тот услышал, высунул лысую голову и спросил:

— Как дела? Любит ли вас народ?

— Мне не нужна любовь, — ответил Ложкин и перевел стрелку назад так решительно, что Минц от отвращения к старику захлопнул дверь и запер ее на ключ.

Из коридора донесся удовлетворенный дьявольский смех Ложкина.

С тех пор Ложкин с часами не расстается. Никто его не любит, но всюду его пропускают без очереди.

1974—1995 гг.

ПО ПРИМЕРУ БОМБАРА

Сказка

В помещении «Гуслярского знамени» — осенняя тишина, редактор уехал в область на совещание.

Миша Стендаль смотрел в окно и мечтал о значительном материале, который перепечатает «Литературная газета». Еще ни одного материала Миши Стендаля «Литературная газета» не напечатала, правда, он туда ничего и не посылал. В центральной печати лишь два раза появлялись его заметки. В журнале «Вокруг света» поместили сообщение о подледном лове крокодилов на пригородном озере Копенгаген, и еще один журнал опубликовал репортаж о встрече жителя Великого Гусляра Корнелия Удалова с инопланетными пришельцами под рубрикой «А если это не пришельцы?» Слава избегала Мишу Стендаля.

Вчера неожиданно пошел обильный снег, а деревья облететь не успели, и снежные шапки, как взбитые сливки, лежали на мокрых зеленых листьях. По тротуару, шаркая галошами, шел знакомый Мише старик Ложкин, нес под мышкой черную школьную папку, в которой хранились письма и жалобы, большей частью необоснованные. Старик Ложкин, похоже, направлялся в редакцию, и Стендаль пожалел, что в доме нет заднего хода.

Но тут его внимание отвлеклось отдаленной суетой на площади. Нечто белое двигалось в сторону редакторского дома, а за этим белым бежали мальчишки и шли взрослые люди.

Стендаль прижался к стеклу носом, ему мешали очки, но снимать их он не стал, потому что без них плохо видел и терял сходство с молодым Грибоедовым.

Хотя в городе нередки были удивительные события, Мише еще никогда не приходилось видеть, как по улице едет русская печь без видимых