Я ее испугалась, быстрее пробежала мимо. А когда шла обратно, женщина уже лежала у скамейки на земле. Мертвая.

Голод.

И вот теперь нас не выпускали со двора, а вечерами, когда папа приходил с работы, они до хрипоты спорили с мамой – уезжать или оставаться.

Так вот. Я попросилась гулять. Мама мне сказала: на улицу не выходи. Только во дворик. И Илюшку от себя не отпускай ни на шаг.

Короче, вышли мы в наш дворик. Я сгребла братика в охапку – я всегда была послушной девочкой – и честно не отпускала его.

На рев и крики брата выбежала мама. Увидела. Поняла. Улыбнулась.

А мне все равно не хотелось выпускать Илюшку из рук. Я уже слышала, как крали детей, чтобы съесть. И уже понимала, что рассказ этот был не про Бабу-ягу.

Слушай, Вичка, неужели это кому-нибудь будет интересно? – вдруг спросила Бабуля.

Не уверена за всех. Но мне слушать про Бабулину жизнь точно интересно. Хотя и страшно. Похоже, и эту тему следовало поменять.

– А еще что-нибудь запоминающееся было? – спросила я. – Типа драматическое. Может, кого спасла от верной смерти?

– Больше помнишь, кого не спасла, – вздохнула Вера Ивановна. – Я ведь тебе про мальчика с бешенством рассказывала?

– Рассказывала, – поежилась я. Этот рассказ захочешь не забудешь.

– Так вот, есть такой закон парных случаев. Если был в твоей практике случай – значит, повторится еще раз. Каким бы редким ни было заболевание. Я этот закон не раз на себе проверила.

– И повторился? – испугалась я. – С бешенством?

– Да. Правда, больной был не моим. Мне просто его показали. Он был уже без сознания.

Заметив мое уныние, Бабуля поспешила на помощь.

– Ну, к счастью, – улыбнулась Вера Ивановна, – в кабинет «ухо-горло-нос» по вопросам жизни и смерти заходят нечасто. Хотя опухоли злокачественные у первичных больных находила. Даже совсем маленькие. В этом если смысле – то да, жизнь спасала.

– А как она выглядит – маленькая злокачественная опухоль? – Мне теперь постоянно снился сон про попугая из пиратского фильма. Только кричал он не «Пиастры! Пиастры!», а – ехидным голосом профессора Береславского – «Детали! Детали!».

– Смотря какой локализации и смотря какого вида, – отвечала Бабуля. – Если на бронхах, то чаще как темное просяное зернышко. Два-три миллиметра. Хотя однажды, тоже у первичного больного, нашла огромную опухоль – правая связка сделалась совсем неподвижной, была сильно гиперемированной. Опухоль захватила и ее, и окружающие ткани.

Я сразу почувствовала: дело плохо. Он даже еще рот не раскрыл.

– Ты прямо как экстрасенс, Бабуль.

– Знаешь, когда поглядишь внимательно на десять тысяч гортаней – то становишься слегка экстрасенсом. В смысле начинаешь не столько думать, сколько чувствовать.

– И если нашла такое зернышко, то что? – продолжила я неприятную темку (но куда ж деться от деталей?).

– Отправляла к онкологу, для обследования. Иногда его в онкологической больнице лечили, иногда нам возвращали, уже зная морфологию новообразования. Я же и оперировала.

О, я вспомнила одну историю!

Бабуля начала рассказывать, а я – спешно заполнять блокнот.

– Этот дядечка был почти моим коллегой. Только работал не с людьми – ветеринаром. Откуда-то с Кавказа. Огромный, черный, веселый. Жаловался на дискомфорт в горле. Я нашла у него на левой связке папиллому. Отправила к онкологу, для проверки. Так положено. Мужчина пришел ко мне через неделю. Пришел с женой – вызвал ее из дому. Оказывается, онколог поставил ему очень тяжелый диагноз.

Еще раз смотрю. Конечно, я не патоморфолог. Но говорю же: опыт постепенно, с годами, переходит из области логики в область ощущений. Не было у меня страшных ощущений! Не было – и всё.

Я, наверное, неправильно сделала. Но настолько в себе была уверена, что сказала ему: «Если у вас рак – уйду с работы».

И знаешь, он мне поверил. Сделали повторные анализы, биопсию. Рака не было.

– А как же ему сначала диагноз поставили?

– Ошиблись. Никто не застрахован. Бывает, и «стекла» путали. Людям свойственно ошибаться.

– Что такое «стекла»?

– Препарат для морфологических исследований, из клеток новообразования.

– А что кавказец?

– Ой, он такой счастливый был! Узнал в поликлинике мой адрес, пришел ко мне с женой – я тогда уже тоже замужем была. Приволок ящик коньяка, пакет бастурмы. А мужу бурку подарил настоящую, ты ее помнишь, наверное?

Конечно, помню. Полдетства под ней проспала. Почему-то спать под буркой мне казалось куда романтичнее, чем под одеялом.

– А подарки разрешалось брать?

– Конечно, нет. Хотя брали все. Я тоже, если речь шла о цветах, конфетах или коньяке. Здесь же подарок был явно дорогим. Я пыталась отказаться – куда там! Человек – метеор. А такой был подавленный, когда вернулся с Каширки!

Вот в такие моменты чувствуешь полное профессиональное счастье.

Насчет Бабулиного чутья даже я наслышана. Точнее, на себе испытала.

Мамуля у меня – безумная трусиха, если речь идет о моем здоровье. Бабуля вечно ее успокаивала. Не так давно, я уже в институте училась, заболело у меня горло. И не то чтобы сильно. Мама на всякий случай отвезла меня к Бабуле, посмотреть – та уже на пенсии была. Обычно после такого осмотра Вера Ивановна в доступных выражениях объясняла Надежде Владимировне, как тяжело живется на свете трусам и паникерам.

Но в этот раз все было иначе.

Бабуля медленно сняла со лба свое зеркальце, которое так нравилось мне в далеком детстве. Сложила инструменты и использованные салфетки. А после этого тихо и спокойно сказала моей маме: «Надюша, мы сейчас едем в больницу и будем смотреть, что там такое».

– А что там может быть? – чуть не померла со страху мамочка. Да и мне, честно говоря, стало как-то не по себе.

– Не знаю, – коротко сказала Бабуля. – Не фатально, но мне не нравится.

В итоге оказалась такая дрянь!

Правда, с очень красивым названием: мононуклеоз. Врачи сказали, что у меня очень тяжелая форма: буквально через несколько часов после госпитализации горло мое забилось какими-то гнусными пленками так, что стало трудно дышать. В общем, если б не Бабуля, все могло кончиться гораздо хуже.

Хотя я и так отлежала в инфекционном отделении три недели, а на исколотую медсестрами задницу сесть не могла и того дольше.

Некстати вспомнилось: в инфекционном отделении, где я так долго мононуклеозила, самым неприятным было одиночество. Туда тупо никого не пускали: приемные часы короткие, да еще постоянные карантины. Если б не Борька, сдохла бы со скуки. Но этот человек проникал ко мне невзирая ни на какие карантины и часы приема. Даже удивительно: как можно быть таким смешным, таким неуклюжим и одновременно таким настырным?