– Надюша, – вдруг сказала Бабуля. – Я в твой бизнес никогда не лезла, но сейчас мне бы хотелось знать, что там происходит.

– И мне, – пискнула я. Один на один с Надеждой Владимировной я бы по такому вопросу встречаться не решилась.

Береславский, кстати, был у нас уже трижды: они, по понятным причинам, не хотели общаться на маминой или его работе. Но с Бабулей он сегодня встретился впервые.

– Меня зовут Ефим Аркадьевич, – представился мой препод Вере Ивановне.

– А меня – Вера Ивановна.

– Я думаю, ваши близкие вправе знать суть происходящего, – сказал Береславский, обращаясь к моей маме.

– Наверное, – неохотно согласилась она.

Да, похоже, действительно что-то назревает.

Профессор напыжился и сделал краткий доклад, сколь академичный, столь и всеобъемлющий. Про властную вертикаль, «откаты» и бандитов рассказал так, что впору диссер защищать.

– Мы можем чем-то помочь? – не выдержала я. Мамуля по-прежнему держала меня за бесполезную в драке девчонку. А это было вовсе не так. К тому же разве не я ее познакомила с Ефимом Аркадьевичем?

– Можете, – любезно ответил за мамулю Береславский. – Предстоит серьезная работа. С той стороны – ребята с дурными манерами. А вы – наше слабое звено.

Очень любезно, ничего не скажешь. И что он предложит, наше сильное звено?

– Поэтому, – спокойно, как лекцию читал, продолжил Ефим Аркадьевич, – вы должны быть готовы к тому, чтобы на время – но очень быстро – эвакуироваться. После исхода тендера можно будет выдохнуть.

– Поняла, голубчик, – Вера Ивановна не захотела-таки называть профессора Ефимом Аркадьевичем. – А теперь послушайте меня. Я всегда говорила Надюше, чтобы та вышла из своих опасных игр. Я всегда была против ее возвращения в бизнес. По крайней мере в России. Но дети никогда не слушают своих родителей. Что в принципе нормально.

Я заметила, что мама как-то облегченно вздохнула. Ай да Вера Ивановна!

– Однако и дети не должны требовать от родителей того, что не смогли бы сделать сами, – спокойно закончила Бабуля.

– Что ты имеешь в виду? – спросила мама.

– Что я не зря околачивалась здесь три часа. Я слышала, как ты договаривалась о встрече с этим юношей.

Береславский смущенно закрутил лысиной – похоже, давненько его не именовали юношей.

– И я хочу участвовать в ваших делах. Или, по крайней мере, знать, что они собой представляют и чего нам от них ждать, – завершила свое выступление Бабуля.

В ответ Ефим Аркадьевич произнес еще одну речь. Гораздо более краткую, но гораздо более конкретную.

Что работа идет. Что первый натиск врагов отбит. Что второй, если он состоится, скорее всего, их (то есть нашу сторону) погубит, а потому затевается несколько, так сказать, военных хитростей. Что шансы выиграть тендер малы, но это надо сделать, потому что слишком многое уже поставлено на карту.

Закончил опять призывами быть готовыми к эвакуации. В качестве примера привел жену и дочку, которых, если станет слишком жарко, он тоже на время выведет из игры.

Бабуля слушала мэтра с прикрытыми глазами. Я даже грешным делом подумала, что возраст взял свое и она прикорнула. Но это было не так.

– Теперь послушайте меня, – сказала она. – Либо мы с Вичкой участвуем – как люди, а не как ценный багаж.

– Либо? – уточнила мамуля.

– Либо я обращусь во все службы, газеты, ЕС, ООН с теми фактами, которые вы мне сейчас поведали. Свободного времени у меня много.

– И чего вы добьетесь? – уважительно поинтересовался Береславский. – Что справедливость восторжествует?

– Нет, – отрезала Бабуля. – Справедливость вряд ли восторжествует. Но, по крайней мере, вы точно проиграете все.

– Так в чем же цимес? – не понял мой профессор.

Я, кстати, тоже не поняла.

– В том, что, если поднять много шума, вы проиграете окончательно и бесповоротно. А лузерам никто не будет мстить.

Я была восхищена Бабулей. Как она естественно и органично использовала термин «лузер»! Странно, но, по-моему, и Береславский благоволил к Вере Ивановне.

– Я думаю, что слова вашей мамы вряд ли разойдутся с делами, – деликатно сообщил он Надежде Владимировне. – А потому пусть дамы участвуют, в чем захотят.

Мамуля фыркнула, но сопротивляться не стала.

В итоге мы с Бабулей выбили себе поездку в славный город Приволжск, стоящий, как следует из его имени, на великой русской реке. Босс – так теперь я буду именовать Ефима Аркадьевича – проводит там рекогносцировку. А мы маскируем его и вообще на подхвате.

Напоследок мамуля спросила, не выдать ли нашему рыцарю еще немного денег – он, похоже, уже сильно ей в чем-то помог.

Рыцарь от денег не отказался.

А заключительный аккорд вечера выдала Бабуля.

Когда профессор, рассовав тугие пачки по карманам (бумажника у него, похоже, не водилось), уже собирался нас покинуть, Вера Ивановна его остановила.

– Голубчик, нельзя быть таким сопливым, – ласково сказала она.

Береславский оторопел, но за неимением новых платков лишь шмыгнул своим немалым носом.

– Садитесь сюда, юноша, – указала она ему надменной дланью, то есть рукой. Пока босс договаривал с мамулей, она, оказывается, успела подготовиться.

Он сел, с опаской поглядывая на покрытый марлей мельхиоровый поднос. Не зря мужик опасается, уж я-то знаю!

Бабуля надела на лоб старомодное зеркальце и попросила явно струсившего профессора открыть рот.

– А зачем? – задал Ефим Аркадьевич дурацкий вопрос.

– Затем, что я доктор, – объяснила ему Бабуля. – Рот открой! – Вера Ивановна – опять-таки очень гармонично – перешла с профессором на «ты».

– А Вика зачем тут? – не унимался Береславский.

– Она мне не мешает, – к моему восторгу, ответила Бабуля. Это, безусловно, была маленькая женская месть за слабое звено.

И профессор сдался.

– А-а-а! – произнес он, открывая рот. Бабуля, помогая себе ложечкой, мгновенно осмотрела его горло.

– Ангины нет, но дыхание надо восстановить.

– Так я пытаюсь, – оправдывался Береславский, уже поняв, в какие руки попал.

Потом она посмотрела в его большие, слегка волосатые уши.

– Отита тоже пока нет, но если не убрать насморк – будет.

– А разве можно убрать насморк? – проявил свой медицинский нигилизм Ефим Аркадьевич. – Нелеченый проходит за неделю. Леченый – за семь дней.

Зря он это сказал.

Но Бабуля не отреагировала. Она уже доставала из металлического бокса длинные – сантиметров в десять – металлические стерженьки, с одной стороны кончавшиеся петелькой.