Осенью 1930 года интенсивность политической пропаганды вновь заметно усилилась. Основной темой агитации первоначально стало колхозное строительство. 13 сентября 1930 года Севкрайкомом было принято решение о проведении дня урожая и коллективизации. Содержание пропагандистских материалов предусматривало призывы к решению, главным образом, хозяйственно-политических задач. Среди них — «поднятие новой волны колхозного движения», выполнение плана лесозаготовок, развитие животноводства и промыслов, а также мобилизация масс на жесточайшую борьбу с кулачеством. В другом постановлении Севкрайком требовал от органов на местах развертывания пропагандистской работы по развитию молочного животноводства. В этом постановлении такая задача представлялась как необходимый шаг «на пути организации крупных специализированных колхозов и совхозов». Таким образом, в пропаганде исключительно хозяйственные цели напрямую увязывались с прогрессом коллективизации. Отдельное постановление бюро Севкрайкома было посвящено собственно колхозному движению. В документе отмечалось ослабление внимания местных органов власти к этой важнейшей задаче в летний период 1930 года, критиковалось «ослабление борьбы с возросшей активностью кулачества, пассивность и преступное равнодушие к делу коллективизации». От представителей местных советских и партийных организаций Севкрайком требовал массовую работу в этом отношении, при этом акцент ставился на разъяснении преимуществ коллективного ведения хозяйства и обещании льгот колхозникам. Наконец, еще одно постановление было направлено на ликвидацию «прорывов в деле колхозного строительства». Последних, по мнению власти, можно было избежать благодаря внедрению соцсоревнования и ударничества, распространению которых и должна была способствовать агитация[146].

По сравнению с содержанием предшествующих кампаний агитационные материалы конца 1930 года не отличались ни новизной лозунгов, ни особой оригинальностью. Со второй половины октября начались перевыборы в советы. В ходе их подчеркивалось, что настоящие выборы проходят в совершенно новой обстановке, «в условиях развернутого социалистического наступления по всему фронту». Таким образом, эта политическая кампания также увязывалась с ходом коллективизации. Параллельно ей примерно под теми же лозунгами проходила подготовка к 13-й годовщине Великого Октября. Помимо декларации успехов коллективизации и индустриализации в пропагандистских материалах вновь звучали идеи об углублении мирового экономического кризиса и росте военной опасности[147]. В партийной сети в то же время занимались разоблачением так называемого «право-левацкого блока» М. Рютина и др. В ходе этой кампании агитаторы вновь заговорили о «правом оппортунизме», «искажении генеральной линии партии», «широком развертывании самокритики». При этом подчеркивалось, что группа Рютина использовала для выступления «момент усилившегося сопротивления классового врага» с целью вести «предательскую, фракционную, двурушническую работу против партии»[148]. Следовательно, внутрипартийная борьба также вписывалась в агитационных материалах в прокрустово ложе «социалистического преобразования».

Подводя итоги, можно сказать, что на протяжении всего рассмотренного периода активность агитпропорганов оставалась на весьма высоком уровне. Об этом говорит хотя бы тот факт, что ими было организовано несколько экстраординарных торжественных кампаний перед праздниками, которые не являлись частью повседневного календаря советского человека. Однако важнейшей основой для развертывания властью пропагандистских акций, несомненно, была активная государственная политика в отношении деревни. Не случайно поэтому центральное место в системе агитационного воздействия на массы в Северном крае занимал сложный по своей структуре концепт коллективизации. На протяжении всего рассмотренного периода именно он оставался эпицентром внимания краевого руководства в деле пропаганды. Сама коллективизация в агитационных материалах понималась двояко. Во-первых, как качественный скачок в развитии хозяйства, революционный переход от мелкокапиталистических к социалистическим формам его ведения. С этим аспектом была связана пропаганда идей колхозного строительства и разъяснение хозяйственных мероприятий. Второй стороной коллективизации в советской пропаганде стала ее репрезентация как классовой битвы, предполагавшая трансляцию в массы представлений о социальной дифференциации и социальных антагонизмах. Все прочие агитационные концепты этого времени — народнохозяйственный, внешнеполитический и внутриполитический — в структуре политической агитации имели подчиненное значение. Два первых выступали в качестве оправдания коллективизации: народнохозяйственный концепт — поскольку демонстрировал необходимость индустриализации в стране, внешнеполитический — поскольку обыгрывал страх военной угрозы, исходящей от враждебно настроенного капиталистического мира. Внутриполитический концепт выполнял функцию своеобразного «громоотвода». Разъяснение материалов об уклонах и фракционных группах позволяло, пусть еще и не так прямолинейно, как в 1937 году, назвать конкретных виновников задержек и трудностей на великом пути построения социализма.

Несмотря на то что крестьянство в целом весьма остро и крайне негативно реагировало на осуществление коллективизации, поддержка определенных лозунгов также имела место. Впрочем, в 1930-е годы публичное повторение лозунгов власти зачастую выступало в качестве простейшего акта демонстрации политической лояльности государству. В политических сводках мы можем встретить зафиксированные высказывания крестьян, по своей форме почти дословно повторяющие клише советской политической пропаганды, а по своей сути — аналогичные официозным резолюциям и обращениям власти, в частности такие, как «только теперь мы переживаем революцию» или «я никогда не променяю колхоз на индивидуальное хозяйство»[149]. По общему пафосу с ними схожи и умилительные суждения стариков Черевковского района: «Хотел помирать, но жизнь впереди предвидится хорошая, объявляю смерти борьбу», «хорошую вещь придумали большевики — это соцсоревнование, и хозяйство хотел сдавать сыну, а теперь еще подожду»[150]. В этих словах содержался свой глубокий смысл. Похоже, что такой, казалось бы, ритуальный акт соприкосновения с властью действительно на какое-то время мог продлить жизнь, по крайней мере, спокойную. Однако в силу этих же «полумагических» свойств коммуникации индивида и власти слова одной холмогорской колхозницы, которая, споря с соседкой, говорила: «…теперь чувствую себя очень спокойно, что теперь записалась в колхоз, так это давно надо, и партия и правительство худого нам не пожелают»[151], могли иметь не только ритуальное значение. Вступление в колхоз давала крестьянину определенные гарантии того, что его и его семью завтра не раскулачат и не отправят за полярный круг строить «светлое» и «радостное» советское будущее.