В определенных случаях коллективизация могла дать и нечто большее, чем уверенность в завтрашнем дне. В том же Ломоносовском колхозе Холмогорского района колхозник Баранкеев следующим образом оценивал поведение своего односельчанина, отказывавшегося вступать в колхоз: «Очень печально слышать, что Варгосов не идет в колхоз — жил один, не поправил хозяйства и без колхоза не поправит никогда — колхоз единственный исход»[152]. На селе были люди, для которых вступление в колхоз если и не сулило значительных материальных приобретений, то и не становилось причиной серьезных потерь для хозяйства. Это, однако, не значит, что вся деревенская беднота автоматически становилась социальной опорой коллективизации, как стремились представить дело советские пропагандисты. Сводки часто демонстрируют совершенно иную ситуацию, но имущественный мотив явно присутствовал среди факторов, сделавших проведение коллективизации возможным. Ведь коровы, стоявшие в соседском хлеву, всегда казались упитаннее, а рожь, растущая на чужом поле, колосистее. Так считали многие, что хорошо заметно по протоколам заседаний деревенской бедноты. Выступая на одном из таких собраний, крестьянка Лешуконского района М. Андреева говорила: «Некоторые члены коммуны живут при хороших коровах, хорошо обеспечиваются молоком и обобществлять коров не согласны. Нужно всех привлечь». С ней соглашался односельчанин М. Ше-рыгин: «Обобществлять скот многие члены не желают. Я бы очень желал… Лошадей необходимо в одно место, когда и выделить сено, но некоторые члены своего сена не дают»[153]. Бедняки деревни Малые Ракулы Грязовецкого района следующим образом характеризовали ожидаемое начало коллективизации в их деревне: «Все равно передел у нас произойдет. Надо решительно наступать на кулака». «Мы пахали на грязи, так пусть теперь кулаки попашут»[154]. Важно подчеркнуть, что в последнем случае коллективизация прямо ассоциируется с переделом. Видимо, крестьяне пытались перевести лозунг «социалистического переустройства деревни» в традиционную для них систему координат. В связи с этим представляется возможным соотнести коллективизацию если и не с воплощением вековой крестьянской мечты о справедливом перераспределении земельных ресурсов с помощью силы («черном переделе»), то, во всяком случае, с практиками функционирования крестьянской общины, для жителей села близким и понятным. Таким образом, можно предположить, что поддержка коллективизации крестьянами нередко связывалась с актом перераспределения богатств при их создании.

Наконец, говоря о поддержке коллективизации в северной деревне, следует учитывать и низовой энтузиазм. Так, жители деревни Быстрокурье Холмогорского района, отвечая на вопрос о том, почему они не оставляют в домашнем хозяйстве по одной корове, разрешенной уставом сельхозартели 1930 года, говорили: «Раз уж пошли в колхоз, так нужно его и укреплять. А одна корова будет только связывать»[155]. Порою столь похвальные с точки зрения власти коллективистские устремления принимали полуанекдотические формы, и тогда объектами обобществления становились личные вещи, хозяйственные инструменты и даже нательное белье. Некоторые наиболее ревностные сторонники коллективизации пытались распространить полученный в ходе «социалистической реконструкции хозяйства» опыт и на сферу сексуальных отношений. В частности, председатель коммуны «Первомайская» на этой почве домогался своих колхозниц, а руководитель колхоза «Нива» вынес на собрание членов вопрос о некоей девице Антоновой и предлагал наказать ее только за то, что она имела близкую связь с крестьянином, не входящим в их колхоз[156]. Впрочем, следует признать, что отчасти такие эксцессы объясняются простым незнанием сельскими организаторами принципов деятельности колхозов.

Сколь бы бодрым по отношению к коллективизации ни было настроение составителей советской политической отчетности, тем не менее политические сводки и докладные записки содержат значительно больше информации о неприятии крестьянами хозяйственного аспекта пропагандистского концепта сталинской «революции сверху». В конце 1929 года и особенно зимой и в начале весны 1930 года крестьянский протест против коллективизации и раскулачивания принял почти всеобъемлющий характер. В это время на селе происходят массовые избиения колхозников, убийства и избиения представителей советской власти, разворачивается настоящая охота за сельскими активистами, поджигаются колхозные постройки, уничтожается имущество коллективных хозяйств, в отдельных случаях происходят массовые выступления крестьян. Массовое сопротивления коллективизации сегодня подтверждается во всей современной литературе. Но что стояло за этим сопротивлением? Ведь по наблюдениям известного историка-антрополога Н. Земон Дэвис даже самые жестокие акты насилия имели свою прагматическую основу[157]. В контексте настоящей работы важен не собственно крестьянский протест, а возможные стратегии его осмысления и оправдания жителями села.

Прежде всего бросается в глаза то, что переживаемая эпоха воспринималась крестьянами как неспокойное, смутное время. Об этом как ничто иное свидетельствуют материалы перлюстрации, сохранившие фрагменты частных писем рубежа 1920-х — 1930-х годов. Вот выдержки из писем родных и друзей военнослужащим Красной Армии, дошедшие до нас стараниями сотрудников ОГПУ. «У нас жизнь идет неспокойная, у зажиточных все отбирают, народ весь ревет, жизнь невеселая», — писали из Кадниковской волости; «В настоящий момент все не в спокое, ничто не интересует, только и жди, что вы кулаки» (Верховажье); «Жизнь такая неопределенная, кругом нас везде стали коллективы. У нас в деревне стали щупать кулаков, а нас потащать в колхоз» (Вологодский округ)[158]. Такую же мысль можно обнаружить в дневнике гшжемского крестьянина Ивана Глотова. Так, 20 (7) июня 1930 года он записал: «К вечеру положение жизни обострилось: пришла весть, что опять вводят в кулаки, выселение неизбежно. Вся энергия к работе пропала, и жизнь уже стала не радостной»[159]. Эти свидетельства достаточно точно передают взгляд «маленького человека» на события, происходящие в деревне, неопределенность его ближайших жизненных целей, неуверенность в завтрашнем дне. Примерно те же оценки звучат в кратких высказываниях крестьян, зафиксированных в политических сводках: «…ныне очистят 15 дворов, а потом за остальные возьмутся, чтобы загнать в коммуну», «советская власть эксплуатирует крестьянство»[160]. Резкое вторжение политики в повседневную жизнь и крушение внутренних устоев жизни также были заметны для крестьянства. Переживаемые человеком судьбоносные исторические изменения, как известно, всегда приводят к активизации его деятельности в различных сферах жизни. Не стал исключением в этом отношении и период коллективизации.