Сам он мало изменился за эти годы. Маша глядела на него и не могла наглядеться. Все такой же гладкий, розовый, с чисто выбритым подбородком, с пушистыми усами. Только в плечах стал пошире, возмужал точно.

Вдвоем они быстро перекидали снопы под навес. Семен выпряг лошадь и отвел ее в стайку. Маша тем временем вкратце рассказала о своем хозяйстве. Лошадь ей досталась от «тяти», который, умирая, наказывал матери:

– Лошадь отдашь Машке, ей в хозяйстве нужнее…

Дом строился два года, помог немного деньгами Вася (мой отец). Он же дал денег на телку:

– Вот выстроишь дом, вырастишь телку, буду отправлять к тебе на лето детишек на молочишко…

Но гостили мы у няни только одно лето. Не лежала душа Семена к хозяйству. Он быстро расправился с ним. Кое-что продал, кое-что так бросил и перебрался в город, устроился в Воткинске на завод рабочим. Отец мой не одобрял его поступка. Ему жаль было трудов Маши, которые, можно сказать, пошли впустую. Семен неловко оправдывался:

– Да разве это хозяйство? Так, самообман. Вот в Германии у немки было хозяйство: две лошади, четыре коровы, бычки, нетели, куры, свиньи. Вот житуха была! Как сыр в масле катался! А не остался, домой к Маше потянуло. И не жалею. А чего жалеть? Как ни хорошо было, а все чужая сторона. Родина она дело такое, в нутре сидит. И холодно и голодно порой, а милее ее нету. Опять же, Машу взять, натерпелась она одна-то за эти годы. И Сенька, сын есть, как ни поверни, что ему без отца-то расти. Вот только дочку Маша схоронила, жалко… Ну, да ведь еще дети могут быть, мы еще молодые.

Но детей больше не было, видно, надорвалась Маша на тяжелой мужицкой работе.

Годы шли. Маленький Сенька, этот заморыш, вырос вначале в красивого ладного парня, а потом и в справного мужика, копию своего отца, с таким же гладким круглым подбородком, пшеничными усами. Только голова у него почему-то рано начала лысеть, но он не унывал и, подпрыгивая на своей деревяшке (ногу ему отрезало поездом), исправно нес службу кладовщика в железнодорожном пакгаузе. Был он женат на некрасивой женщине с писклявым голосом, но дети родились красивые, удачливые. Жаль, что Маша и Семен не успели порадоваться на своих внуков, ушли из жизни рано.

* * *

Тетка Анна, или тетя Нюра, как мы, дети, ее называли, была на два года моложе нашего отца. Я помню ее уже замужней. Маленькая, кругленькая, очень красивая, похожая темными завитками волос и карими глазами на своего отца, она напоминала мне Анну Каренину. Во всяком случае, позднее, когда я читала у Толстого описание внешности Анны Карениной, передо мною, как живая, стояла тетя Нюра. У нее была манера иногда в разговоре горделиво вскидывать голову, что очень шло ей.

Замужем она была за рабочим завода, богатырского сложения мужчиной, до плеч которого еле доставала. За своего Якова она вышла «убегом». И совсем не потому, что боялась, что ее не отдадут за него. А просто так было «интереснее». Через две недели явились с повинной, упали в ноги батюшке с матушкой, прося благословить их. Какое уж тут благословение, надо было срочно играть свадьбу.

Жили они очень дружно. Яков буквально носил жену на руках. Тетя Нюра сама рассказывала о том, как стоило ей по дороге из гостей сказать, что «ноженьки у нее не идут», как Яков подхватывал ее на руки и нес до дому.

И в каком же отчаянии была тетя Нюра, когда Якова забрали на войну и вскорости убили. Несколько раз она пыталась покончить с собою, но живая, деятельная натура взяла верх, да и о ребятах надо было подумать, а их было двое: Милка – толстая добродушная девочка и Виктор – в будущем копия отца.

Тетя Нюра переехала в Верещагино и устроилась в железнодорожное депо, вначале подсобной рабочей, потом ученицей токаря, а потом и токарем, и так освоилась с этим делом, что заткнула за пояс многих мужчин. За это они относились к ней с большим уважением. Многие пытались перейти эту грань, но тетя Нюра хранила верность своему мужу. Однако время шло, боль по убитому Якову сгладилась, снова потянуло к мужской ласке. И тетя Нюра снова вышла замуж, на сей раз за скромного тихого человека, приехавшего из деревни и поселившегося на квартире у соседей по улице. Каждое утро, выходя на работу, она встречала его у соседней калитки. Он вежливенько здоровался, и они вместе шли на работу, нередко вместе же возвращались домой. Тете Нюре нравилось, что он вежливый, тихий, всегда готовый услужить, помочь по хозяйству: то дров наколет, то тачку угля привезет от железнодорожной насыпи.

Когда они сошлись, и он переселился к ней, приехала из деревни его законная жена. Оказывается, он сбежал от семьи, бросив четверых детей мал-мала меньше. Жена явилась к тете Нюре в отсутствие мужа и явилась с самыми агрессивными намерениями: «набить морду разлучнице, повыцарапать ей ее бесстыжие шары, волосы повыдрать!». Но тетя Нюра, как ни была потрясена неожиданным появлением, взяла себя в руки, что просто удивительно было при ее горячем, вспыльчивом характере. Она усадила гостью за самовар, в котором варились пельмешки, и до которых сама была большая охотница. Иногда, придя с работы, она на скорую руку лепила десятка два пельменей, сильно разведя мясо водой, так что пельмени у нее получались мокрые.

– Надо, чтобы пельмешки «посикали», тогда они будут вкусными, – говаривала она и, вскипятив самовар для чая, в нем же и варила пельмени.

Гостья, озадаченная приемом, растеряла всю свою агрессивность, откушала пельмешек, выпила чаю. И все это время между соперницами шел мирный разговор. Тетя Нюра говорила:

– Ты пойми, я ж не знала, что он такой подлец! Вот те крест, я бы его и на порог не пустила!

– Я на тебя, милка, не в обиде, – отвечала гостья. – Что, я не знаю что ли его. Он с первых дён, как повенчались, начал на стороне шастать. Я думала, ребятами его привяжу, остепеню, ан наплодила их на свою голову…

– Сколь старшему-то?

– Двенадцать…

– Как моему младшему. Погоди-ка, у меня тут есть кое-что из барахлишка, из чего он вырос, а твоему, может, сгодится? Чай не легко их четверых-то одеть, обуть по нынешним-то временам.

Не прошло и двадцати минут, как тетя Нюра, порывшись в сундуке и в чулане, навязала большой узел для ребятишек, прихватив пару и своих платьев для их матери. Увязывая вещи, она кипела от злости на «подлеца».

– Я тебя встречу! Ты у меня долго помнить будешь! – грозилась она.

И действительно, стоило «подлецу» появиться на пороге, как в лицо ему шмякнулся узел с его вещичками. Он хотел было что-то сказать, выяснить, в чем дело? За что такая немилость? Но, увидев жену, прикусил язык и поспешил унести ноги подобру-поздорову. Зная вспыльчивость Анны, он не сомневался, что дело могло принять совсем нежелательный оборот.

А сама Анна, оставшись одна, упала на кровать и разревелась. Ей не жаль было недолгого замужества, в глубине души она сама понимала, что все это не то, их сожительство не то, что было у нее с Яковом, да и далеко этому малому до ее Яши. Просто горько, обидно было, что она так глупо попалась. «Теперь все…» – думала она, садясь на кровати и все еще продолжая обиженно всхлипывать. «Проживу одна…» Но одна она не прожила. Были еще у нее «мужья». Слишком горячая, темпераментная была у нее натура и доверчивая.