– Лена! – вскрикнула я, узнав в женщине нашу Лену, схватила ее за руку.

Она изумленно посмотрела на меня, точно я появилась с того света, и вдруг, обхватив меня руками, вся затряслась от рыданий…

– Нина! Да ты что? Да ты откуда?

– Повидаться приехала… А ты что, не рада?

– Да не мели-ка ты, чего не надо. Еще как рада-то, пойдем ко мне…

Она подвела меня к землянке с двухскатной, высокой крышей и сказала:

– Вот здесь мы и живем!

По широким ступеням, вырубленным в земле, мы спустились вниз и, открыв дверь, очутились в просторных сенях, куда свет проникал через окно под самой крышей. Помещение это, по словам Лены, служило конторой прорабства. Здесь по утрам собирались рабочие для получения нарядов, и здесь же оставляли они после работы инструменты: ломы, топоры, лопаты, рейки.

Грубо сколоченный стол, две скамьи, затертые до блеска, да чугунная, круглая печь – вот и все, что было в конторе. Но земляной пол был утрамбован, обмазан глиной и чисто выметен, побелены были стены, вообще, чувствовалась хозяйская рука. Елена работала в конторе по совместительству уборщицей. Сама она жила в комнатке рядом.

Едва мы открыли в комнатку дверь, как к Лене бросился Ленька, до того качавший зыбку. Зыбка висела посреди комнаты, и сидела в ней девчушка с такими же темными глазами, как у Лены.

– Мама, ну что ты так долго? – заныл, было, Ленька, но, увидев меня, замолчал.

– Поздоровайся, Леня, с гостьей! Ты что, не узнаешь Нину?

Но где ему было узнать меня, ведь мы не виделись около двух лет. Да и я бы не узнала его, повстречай на улице. Вырос-то как!

– Помощничек мой! – с гордостью поведала мне Лена и потрепала Леньку по голове.

– Да ты раздевайся, Нина… Я сейчас чайку вскипячу. Леня, принеси-ка дров, печку затопим. Что-то продрогла я. Б-р-р… Днем жарко, а вечера студеные стали.

Через несколько минут дрова уже потрескивали в печке. Лена поставила чайник, чугунок с картошкой. Привычными движениями подбелила плиту, хотя та и без того была белой, подмела веником пол. Все это она делала быстро, между делом расспрашивая меня о доме, о здоровье матери, сожалея о том, что так и не выберет времени поехать и повидаться с нею. Платок Лена сняла, и чем дольше я вглядывалась в ее лицо, тем больше узнавала прежнюю Лену. То же продолговатое лицо молочной белизны, лишь на носу проступают легкие веснушки (а когда-то Лена так воевала с ними!). Та же рыжеватая коса толщиной в руку закручена на затылке. Правда, горькие складки от крыльев носа к углам губ стали глубже, делая лицо суровее, старше. Старенькая кофта плотно облегала ее плечи и высокую грудь.

Вернулся Леня с ведерком воды и еще с порога закричал:

– Мама, в ларек белый хлеб привезли! Я очередь занял! Давай скорее деньги!

Вид у мальчишки был взъерошенный, глаза сияли, волосы топорщились, вероятно, от ларька он мчался во весь дух. Пока Лена отсчитывала деньги, он нетерпеливо шмыгал носом и одергивал рубаху.

– Пальто накинь! – крикнула Лена вдогонку сыну, но того и след простыл.

– Простудится парень! – и повесила пальто на гвоздь. Пальтишко было коротенькое, в заплатах. Вообще, несмотря на чистоту и домовитость, которая чувствовалась во всем, видно было, что Лене живется туго. Стол хоть и был покрыт скатертью, вероятно, еще из приданного Лены, скрипел и качался, табуреток было всего две, третью заменял ящик. Кроватью служил топчан, застланный суконным одеялом. Но накидки на пышно взбитых подушках и шторки на окне были туго накрахмалены и сияли белизной. Белизной же сиял и марлевый полог над зыбкой, где теперь тихо спала девочка.

Я подумала: «А где же теперь Глеб, за которым Лена бросилась очертя голову? Неужели он не помогает ей?» Не удержалась и спросила Лену об этом.

– Нет, – вздохнув, ответила Лена. – Да и где ему помогать? Сам на стипендию перебивается. Отправили его в Свердловск, учиться на инженера. Прислал как-то пять рублей, дочке на башмачки. А она еще и на ножки не становится…

– Вот так и живем. Беда у нас с хлебом, – продолжала Лена, подбрасывая в печку поленья.

– Завозят его мало, с перебоями. Чуть прозевал, сиди без хлеба. Я и то иной раз из Златоуста привожу.

Крышка на чайнике весело запрыгала, зазвенела, забулькала и вода в чугунке с картошкой. Лена накрыла на стол. Несколько раз выходила она посмотреть, не идет ли сынишка. Наконец он явился, но без хлеба. Оказывается, его из очереди вытолкали, когда он был уже у самых весов. С дрожащими от обиды губами, он сел к столу, вытирая кулаками глаза, мокрые от слез. Лена с жалостью смотрела на сынишку.

– Совести у людей нету! – с тоской и болью воскликнула она. – Сироту и того не пожалели! – И, опустившись на табурет, заплакала, закрыв лицо ладонями.

– Мам, ну чего ты!? Хватит! – серьезно сказал Леня, подойдя к матери и обняв ее. – Без хлеба, что ли, не проживем…

– Так нет же! Не дам я робят в обиду! – вскрикнула Лена, вскакивая на ноги. Она сдернула с вешалки жакетку, накинула ее на плечи и выбежала из комнаты. Торопливые ее шаги послышались где-то у самого окна. Вернулась она вскоре. Пришла чуть смущенная, очевидно, стыдясь своего взрыва:

– Кончился хлеб-то. Ребята уж от своего отрезали, – и выложила на стол половину пышного каравая с румяной корочкой. – Говорят, чего Ленька впереди нас не встал, получил бы…

Кроме хлеба Лена принесла селедку, повидла к чаю и для детишек кисть винограда. То-то Ленька был рад гостинцу, буквально смаковал каждую ягодку. Видно, не часто перепадало ему такое лакомство.

– А это Линке оставлю, – и он мужественно отодвинул от себя большую часть кисти.

Селедка с горячей картошкой казалась очень вкусной, и чай после нее мы пили чашку за чашкой. В комнате стало жарко. Лена вытирала потное, раскрасневшееся лицо и уже более спокойно рассказывала о себе. Работала она с топографами, носила рейку. Работа сама по себе была несложной, но утомительной. Целый день в любую погоду: на солнце, на ветру, в мороз.

– Трудно, да что поделаешь… Вот в город бы надо съездить, сапожки Леониду купить, да не знаю, когда и выберусь.

– Мама, я и без сапог обойдусь. Ты себе купи!

– Ладно, помолчи…

Подумав немного, Лена вздохнула:

– Нет, в это воскресенье, видно, опять не придется в город поехать – картошки надо на зиму запасти… Уж, видно, Леня, мы тебе сапоги из той получки купим… А? – Лена виновато смотрела на сына.

– Да ладно, мамка, – с грубоватой нежностью отвечал Леня. – Сказано, обойдусь!

После чая мы долго сумерничали, тихонько разговаривая обо всем, вспоминали дом, бабушек, говорили о моих родителях, о тетках – сестрах Лены, о которых она почти ничего не знала, так как не переписывалась с ними. Елена сидела, покачивая зыбку с дочерью. И она, и я вздрогнули, когда в сенях послышались торопливые шаги. Дверь распахнулась, и молодой женский голос сказал с порога: