– Не спрашивай, Вадик. Это было уже давно.

– Это… вены?

Она покраснела:

– Ну да.

– Нина… – я целовал ее шрамы. – Нина… Тебе было так плохо? Что с тобой было? Скажи…

– Не хочу… Не надо… Подожди…

Ее лицо подернулось тенью воспоминания. Я отстранился слегка. Она повернулась и ушла во вторую комнату. Я подождал и пошел за ней.

Комната оказалась длинная, как чулан, с узким окном, занавешенным чем-то лиловым. Нина сидела на краешке постели, согнув плечи, сложив на коленях руки – как маленькие лапки. У меня сжалось сердце. Что-то светлое, нежное исходило от ее беспомощного страдания, и это притягивало к ней.

– Нина… – Я подошел, обнял, привлек к себе. – Прости. – Она обхватила меня тонкими голыми руками. Прижалась головой.

Я присел на корточки, поднял к себе ее лицо. Заглянул в глаза.

– Бедная ты моя… Прости, что напомнил тебе о плохом.

Она улыбнулась сквозь слезинки.

– «Плохо» – это не та категория, Вадик. Это был просто п… ц. Дочери было четырнадцать лет. Она ушла из дома. Я думала, ее тоже посадят.

– А потом, Нина?

– Потом ничего. Я выжила. Дочка ухаживала за мной. Как-то сразу, вдруг, она вернулась. В прошлом году она окончила школу и пошла бороться за справедливость. Теперь вступила в какую-то партию. Вместе с отцом. У него и живет. А я вдруг поняла, что ничего не меняется. И что я уже ничего не боюсь.

– А я боюсь, Нина. Многого боюсь. Больше всего боюсь «облажаться».

– Не бойся, Вадик. Ничего никогда не бойся. Все всегда идет каким-то своим путем. И даже смерть – я это поняла, Вадик, – это всего лишь выход.

– Это страшно, Нина.

– А ты ее не торопи.

– Нина…

– Что, Вадик?

– А у тебя никого нет? Я имею в виду…

Она посмотрела на меня прямо.

– Почему же нет. Есть.

– Мужчина? – Противно засосало под ложечкой.

Она засмеялась.

– С тех пор, как мы стали с тобой целоваться в библиотеке, у меня есть ты, Вадик.

– Нина, бутылка закончилась. Можно я схожу за другой?

– Так ты, оказывается, пьянчуга?

Я принес бутылку, бокалы и штопор.

– Нина, ты не боишься, что на тебя донесут и тогда тебя выгонят с работы?

Она засмеялась. Я опять разлил вино по бокалам.

– Знаешь, Вадик, с тех пор как ты опять стал ходить в читальный зал, я работаю, в общем, из-за тебя. Ты не пугайся! – Она вскинула ко мне лицо и взяла мою голову двумя руками, как в рамку. – Ты не пугайся и не думай, что я тебя как-то привязываю к себе и все такое. Мне просто нравится тебя ждать. Я хожу на работу и думаю – придешь или не придешь. Мне это нравится. Без всяких для тебя обязательств.

– Нина!

– Нет, не перебивай меня, Вадик. Я – живу. Нет, ты послушай, Вадик. – Она улыбалась так счастливо, так по-детски… – Я тебя, правда, очень люблю, Вадик! А сегодня… – Она запрокинула голову и расхохоталась. – Сегодня – это вообще было супер, Вадик! Я никогда не забуду, как ты любил меня среди книжных шкафов. Это была так здорово! И сколько у нас с тобой продлится – неважно. Я тебе желаю… всего-всего! Я тобой горжусь. Ты еще такой маленький, и все, что ты делаешь, еще пока так незрело…

У меня, видимо, изменилось лицо, потому что она поспешно сказала:

– Ты только не обижайся! Я видела все твои постановки. Я читала отзывы в газетах… Я тобой, правда, очень горжусь, Вадик!

– Ты сказала – «незрело»?

– Это пока. Ты идешь вперед… Путь можно искать всю жизнь. В этом нет ничего недостойного. Так поступают все великие мастера.

– Нина… – Я поднял ее, тело ее показалось мне очень легким. Я положил ее на подушку. Весь этот день, тяжелый день, внезапно отпустил меня. Мне стало весело и легко. Я разделся и лег рядом с ней. Яркий свет горел во все шесть лампочек в старой люстре, но Нина даже в этом беспощадном свете не казалась намного старше меня. Она была умелой и нежной. Она была лучше всех, кого я когда-нибудь в жизни любил. И даже лучше Тани. Потом она тихо лежала, прижавшись ко мне, размягченная и ласковая, так тихо, что мне показалось – она уснула. А я не мог заснуть. Мне было хорошо, но я почему-то не мог забыться. Я опять думал о своей постановке. Нина сказала «незрело». Наверное, в этом заключалась правда, но ведь это были мои ранние работы. Сейчас у меня уже есть признание, иначе никто не дал бы мне ставить спектакль.

Она сказала «незрело»… На всех, наверное, не угодишь.

Леха говорил, что, если хочешь иметь успех, надо стремиться понравиться как можно большему числу людей.

– Даже если они ничего не понимают в твоем деле?

Он назидательно поднимал указательный палец.

– Надо заниматься чем-нибудь бесспорным! Думаешь, я зря выбрал баян и балалайку? Народное искусство – бесспорно! Его, например, невозможно критиковать. Нужно просто быть виртуозом, а уж что касается «прочтения»… Ну как можно по-разному прочитать «Калинку-малинку»?

– Запросто можно, – возражал я. – Хочешь расскажу как?

– Ой, постановщик! – отмахивался Леха. – Я, к счастью, на исполнительском. Мне скажут сыграть, я сыграю.

– Ну и играй.

– Леха – умный! – его крепкий прямой палец опять устремлялся вверх. – Пока вы со своими скрипочками будете в переходах метро на жизнь зарабатывать, Леха со своей балалайкой всю Америку объездит! Я этот «звездно-полосатый» так могу исполнить на балайке, что все американское посольство на уши встанет.

– А американский гимн – это что, народное искусство? «Светит месяц, светит ясный»? – попробовал поймать его я.

– Ничего ты не понимаешь. Для американцев их гимн – народная гордость, а значит, и народное искусство!

– И, между прочим, кроме скрипки, я играю еще и на фортепиано и аккордеоне.

Я никогда не мог с ним доспорить до конца. Он или отмахивался от меня, или затыкал. Кстати, Ильфа и Петрова Лешка тоже не читал. Сейчас бы я поднял его на смех, а тогда это никак не повлияло на мое отношение к нему. Мы шли с ним по переходу возле Крымского моста, где продают свои творения художники, обитающие вблизи Выставочного зала, и Леха сказал:

– Хорошо художникам! Один раз намалевал какую-нибудь хрень и выставляй ее на продажу хоть десять лет, пока не купят. А у нас, артистов, искусство сиюминутное. Чтобы заработать копеечку, надо каждый раз заново выкладываться.

Я хмыкнул:

– Киса, вы рисовать умеете?

Леха не понял.

– Сам ты киса. – Он постучал меня по лбу своим согнутым указательным пальцем, а я лишь засмеялся, довольный, что хоть в чем-то был выше его.