– При дворе? – проговорила молодая женщина после паузы.

– Разумеется. Где же еще! – Статс-дамами назывались замужние дамы, состоявшие при дворе. Незамужние именовались фрейлинами, но этим отличия вовсе не ограничивались: дело в том, что число статс-дам было невелико, и оказаться среди них считалось великой честью, которой обычно мало кто удостаивался.

– Я должен тебе сразу же сказать, – добавил Александр, – что устроить твое назначение будет не так просто, потому что… ты же понимаешь… все знатные роды хотели бы видеть своих дочерей при дворе. Твой дед, генерал Тамарин, в свое время нажил немало врагов, отец не стал даже полковником… Однако мне кажется, что государь ко мне благоволит, – прибавил он, не слишком заботясь о логической связи последнего высказывания с предыдущими. – Отказ, конечно, возможен, но в нашей власти постараться все сделать для того, чтобы его не последовало.

У Амалии заныло под ложечкой. Статс-дама – двор – близость к императорской семье – могла ли она мечтать о чем-то подобном хотя бы три года тому назад? И все-таки ей было не по себе; она отлично понимала, что попадет в среду, в которой ей придется перестать быть самой собой – тщательно следить за каждым своим словом, взвешивать каждый свой поступок и подчиняться сотням, а то и тысячам неписаных правил, нарушение которых может навлечь неприятности не только на нее, но и на ее близких. За общение с сильными мира сего приходится платить, и цена может оказаться слишком высока. «У меня нет никакого честолюбия, – подумала Амалия. – Сколько женщин на моем месте согласились бы, не раздумывая… А я вот не хочу. Саша, кажется, считает, что, если мы оба будем находиться при дворе, это сблизит нас. Ведь должен же он был заметить, что мне не нравятся его постоянные отлучки… Но звание статс-дамы ничего не решит, оно только создаст новые сложности…»

– Мне нужно время, чтобы как следует все взвесить, – сказала она.

– Разумеется, ты можешь обдумать выгоды твоего нового положения и посоветоваться, с кем считаешь нужным, – ответил Александр. – Но помни, что, к примеру, твоя мать даже мечтать не могла ни о чем подобном…

Если бы Амалия не находилась сейчас в исключительно благодушном настроении, она не преминула бы вспылить. Она не любила пренебрежения в адрес своих родных, да еще когда его выражают походя и как нечто само собой разумеющееся. Она могла бы еще согласиться, если бы оно было направлено против дядюшки Казимира, человека пустого, легкомысленного и (по мнению племянницы) совершенно ничтожного; но к своей матери Амалия была привязана, и ей и в голову не приходило упрекать ее за то, чего Аделаида Станиславовна никак не могла ей дать. Кроме того, молодая женщина была очень чувствительна к некоторым вещам, и ей представилось, что слова мужа звучат как упрек польско-немецкому происхождению ее родни по материнской линии. Ну так что же, Российская империя велика и обширна, есть в ней место и немцам, и обрусевшим французам (которые тогда назывались попросту – «русские французы»), и даже полковникам О’Руркам с типичной ирландской фамилией, которая привлекла внимание князя Барятинского.

– Что-то я немного утомился, – неожиданно добавил Александр, поднимаясь из-за стола. – Пойду полчасика подремлю. Эти ночные дежурства вымотают кого угодно… Если из дворца пришлют за мной…

– Я знаю, я немедленно тебе сообщу.

Александр ушел в свой кабинет, и Амалия обратила внимание на то, что походка у него не вполне твердая, что он чуть-чуть приволакивает ноги, как человек, смертельно уставший. Когда через несколько минут она заглянула к мужу, он спал на диване крепким сном. Амалия накрыла его одеялом и на цыпочках удалилась.

Барон Корф проспал до вечера, а там его снова вызвали во дворец, но через три часа он вернулся, недовольный и раздраженный. Охрана схватила какого-то человека, решив, что он может быть заговорщиком, который замышляет покушение на жизнь государя. И хотя задержанный оказался обычным любопытствующим ротозеем, некоторые не в меру ретивые чины упорствовали и пытались доказать его злонамеренность.

Амалия была бы не прочь узнать подробности, но тут муж некстати вспомнил, что часть его работы связана с государственной тайной, и отказался их сообщать. На следующий день у Миши начался жар, и мать, забыв обо всем на свете, что не касалось ее сына, послала за врачом. К вечеру жар потихоньку спал, но Амалия оставила ребенка дома и не разрешила обычную прогулку в сопровождении няни. Александр опять отсутствовал, и жена чувствовала глухое раздражение из-за того, что ей не с кем было даже поделиться своими тревогами.

«Опять же: статс-дама. Да ведь это значит ездить с двором, подлаживаться под высоких особ, сносить их капризы – и в итоге не иметь ни минуты свободной. В чем-то дядюшка Казимир прав: жить надо все-таки для себя… то есть не все время, конечно, и без излишнего эгоизма, но для себя. – Тут мысли ее приняли другое направление: – Вот если бы Саша вышел в отставку, мы бы могли, например, поехать за границу… пожить год в Италии, год во Франции, где климат помягче. Вообще – увидеть свет. Надоела эта холодная невыносимая весна».

В пятницу Миша казался совершенно здоров, и Амалия отправила его гулять с нянькой, а сама поехала к портнихе советоваться насчет новых платьев. Когда она вернулась, уже настало время обедать – по петербургским, разумеется, расчетам, потому что более нигде люди не обедают в пять часов вечера. Надо было дать кухарке подробные и точные указания, что всегда тяготило Амалию. Она предпочла бы просто сказать: «Приготовьте что-нибудь вкусное и оставьте меня в покое», но вместо того приходилось выслушивать длинные и обстоятельные истории о том, что у лавочника Виноградова мука совсем никуда не годится, зато мясник Кудрявцев дело свое знает хорошо и мясо у него – высший сорт. Кухарка Пелагея Петровна так увлеклась рассказом, что от мясника перескочила на рыбу, которую могла обсуждать чуть ли не часами, и положение спас только звонок, прозвучавший в передней.

– Это не Александр Михайлович? – встрепенулась Амалия. Вечером муж должен был вернуться, хотя пять часов для него все-таки было рано.

Соня пошла открывать и вернулась с озадаченным видом.

– Сударыня, там Дмитрий Владимирович Бутурлин, судебный следователь. Убедительнейше просит его принять.

– Ну что ж, проси, – сказала Амалия, ухватившись за возможность прервать изрядно надоевший ей разговор с кухаркой. – Пелагея Петровна, приготовьте филеи из лосося, что ли… И суп-пюре, а на десерт можно обычный бисквит.

– Филеи по-французски или в кляре? – с надеждой спросила кухарка. – Правда, по-французски надо четыре часа мариновать, но я знаю способ, как обойтись без маринада…

– Просто филеи, – твердо ответила Амалия.

– Бисквит с кремом, с глазурью или…

– Любой, на ваше усмотрение.

– Тогда, госпожа баронесса, я в тесто добавлю какао, – сообщила Пелагея Петровна, – будет очень вкусно.

Амалия не сомневалась в том, что будет вкусно; их кухарка была мастером своего дела, за что Александр очень ее ценил. Пелагея Петровна знала даже такие выражения, как желе маседуан, артишоки а-ля борделез, суп зонтаг, бифштекс а-ля Шатобриан, котлеты по-византийски, бордюр с ренклодами и шартрез из рябчиков, которые нередко ставили Амалию в тупик. По правде говоря, их кухарка набралась от своего брата-повара, который выше всего ставил труд Игнатия Радецкого[8] «Санкт-Петербургская кухня», издание которого, порядком замусоленное и покрытое пятнами, было единственной книгой, которую он всегда носил с собой и даже выучил едва ли не наизусть. Все прочие кулинарные книги повар презирал, потому что как можно сравнивать обыкновенных авторов с человеком, который был метрдотелем у самого герцога Лейхтенбергского?