Ему нелегко было смотреть на нее в упор: расплывшееся с возрастом лицо, набрякшие складки век, черные блошки-пуговицы на вытянутой бежевой кофте, дряблые ноги в коричневых шерстяных рейтузах, из которых она не вылезала всю зиму, баретки без каблука, с квадратными носами, вопреки обыкновению не оставленные в прихожей, у коврика, рядком с его собственными — сейчас они стояли немного врозь в темных лужицах слякоти на голом полу в комнате сына…

Сергей отвел взгляд.

— Хорошо, — со скрежетом процедил он сквозь зубы.

— Наш номер — сто тридцать семь, — сообщила она ему в спину. — Там есть определенные правила, я сейчас объясню, и вот это возьми с собой, держи…

— Хорошо, — отозвался он из прихожей, уже запихивая руки в рукава пальто. — Хорошо, хорошо!

На площадке он чуть не столкнулся с запыхавшимся сыном, который взбежал по лестнице и торопливо отвел глаза, как будто его застукали за чем-то предосудительным. Когда за сыном закрылась дверь, Сергей услышал, что в квартире начинается ругань, и, не дожидаясь лифта, бросился вниз по лестнице под лай злобных собачонок, мимо пустых бутылок, задвинутых за жерла мусоропровода, вдоль побеленных стен со свежевырезанными излияниями низменных чувств какого-то варвара, которые, впрочем, на тот момент, когда он навалился боком на входную дверь и под жалобный скрип петель вырвался на воздух, вполне соответствовали его собственному настроению.

Внутренне закипая, он шагал прямо по лужам. Он намеревался провести ближайшие часы, гуляя по городу; или же можно было сходить в кино; или купить газету, присесть, где сухо, и спокойно почитать. Он шел, не разбирая дороги, куда несли ноги; в какой-то миг, завернув за угол и неожиданно врезавшись в толпу, он растерялся, как будто попал в незнакомое, диковинное место в чужом городе. Его взгляду открылись аккуратные запятые сутулых спин, расставленные в удручающе длинном предложении вдоль всего тротуара — и в следующее мгновение он понял, где оказался, и его охватило яростное желание выплеснуть свой протест, выкрикнуть или совершить что-нибудь оскорбительное.

Перед ним был закрытый киоск с нацарапанным от руки объявлением на окошке.

«Ждем товар. Откроемся по факту доставки».

— Значит, снова «по факту доставки»? — тяжело дыша, выговорил он. — Не больно они торопятся, а?

Коренастый, свирепого вида бородач во главе очереди оставался бесстрастным.

— Вы в списке есть? — осведомился он и сунул Сергею под нос листок бумаги.

Вперившись ему в физиономию, Сергей отметил черные волоски, которые курчавились в широких ноздрях, родимое пятно на правой щеке, властные глаза-буравчики. Да я тебя насквозь вижу, подумал он с чувством, стремительно перераставшим в ненависть, тоже мне, самозваный апостол Петр со списком вместо ключа — решаешь, кому можно в рай, а кому от ворот поворот, и эти… эти бараны… покорно отбывают срок в добровольном чистилище; но когда все это стадо наконец-то потащится сквозь небесные врата, сжимая в потных кулаках билеты с оторванным контролем, никто из них, ни одна зевающая от скуки домохозяйка, ни одна помешавшаяся пенсионерка не поймут ни единой ноты, да что там говорить, они даже музыки не услышат, а я, грезивший Селинским всю свою жизнь, заслуживший право на вход, я должен быть отодвинут, отстранен, отрезан, потому что все они против меня сговорились — все эти безликие посольские соглядатаи, и старые толстяки, и мальчишки, которые так и рвутся пройтись со своими тубами во главе будущих демонстраций, и еще образцово-показательные дочери…

— По всей вероятности, сегодня или завтра, — буднично сообщил ему апостол Петр, протягивая авторучку. — Крайний срок — в четверг. Не исключено, что поздно вечером, так что готовьтесь на этой неделе задержаться подольше, часов, может быть, до десяти. Когда билеты завезут, продажа быстро пойдет.

Рука Сергея, машинально потянувшаяся к авторучке, застыла.

— Билеты, — повторил он. — Сегодня или завтра. Реальные билеты.

Борода коротышки ощетинилась от раздражения.

— Вы на Селинского стоите, да? Потому что если вы на «Северных соловьев» — их две недели назад в другой киоск перевели. Номер при вас?

— Номер… А как же, конечно. — Сергей пошарил в карманах. У него пересохло во рту, запершило в горле; разлепив губы, он услышал тихий чмок. — Номер сто тридцать восемь, вот, нашел… Ой, нет, пардон, сто тридцать семь, на имя «Анна», вот тут, видите, это моя жена.

В каком-то горячечном, недоверчивом полусне он торопливо двинулся вдоль очереди. Ближе к прилавку затягивался папиросой смутно знакомый старик с отстраненным взглядом; в нескольких шагах студентик в компании себе подобных, рассказав какой-то анекдот, первым согнулся от хохота под общие аплодисменты. На углу загорелый тип слегка за тридцать, с вытянутым, подвижным лицом, обхаживал стоявшую за ним женщину, совал ей в руки какой-то пакет и восклицал:

— Не зарекайтесь, всякое бывает, может, решите когда-нибудь…

— Я, кажется, здесь стою, — пробормотал Сергей, вклиниваясь между ними.

Он задыхался, как после бега с препятствиями; в ушах стучала кровь. Сегодня или завтра, сегодня или завтра, сегодня или завтра… От невероятной близости удачи, отпущенной ему так щедро, так неожиданно, будто по воле божественного провидения, темная, глубокая, неподвижная пустота у него в груди полнилась потаенным, трепетным, текучим чувством…

— Может, вам сгодятся?

— Простите?

Смуглый тип обращался к нему.

— Вам финики не сгодятся? — повторил незнакомец.

Сергей прищурился, протер глаза и усилием воли заставил себя вернуться к сиюминутной действительности. Время еще будет, сказал он себе, времени будет с лихвой: однообразные дни в могиле оркестровой ямы, бессонные ночи под боком у жены, о, да, предостаточно будет времени и для радости, и для раскаяния, и для предвкушения…

— Финики? При чем тут финики?

— Из них, я слышал, вкуснейший торт получается. Предложил вот Софье Михайловне, а она такая: «Я не пеку».

Сергей мельком взглянул на стоящую за ним женщину — еще хоть куда, лет тридцати, не более, — а потом повернулся к парню.

— Что за безобразие, — сказал он. — Если решили заняться торговлей с рук, для этого есть строго отведенные места — ступайте на барахолку…

Загорелое лицо прорезала ухмылка.

— Я же не торгую, — сказал парень. — Вот случайно разжился финиками, а мне без надобности. У вас в семье кто-нибудь печет?

Сергей еще раз покосился на молодую женщину. У них над головами, издав долгий электрический вздох, зажегся фонарь, и в дрожащем, неровном свете кожа ее выглядела бледной, как рисовая бумага, на которой печатались книги в первые годы Новой Жизни, а веки казались нежными, почти прозрачными — ему даже померещился на них затейливый узор тончайших голубых жилочек. Она ответила ему сдержанно-укоризненным взглядом, от которого ему на ум пришла репродукция, виденная некогда в фолианте средневековой живописи: безмятежные зеленые кущи прохладных, сияющих тонов, парящий в небе лепесток облака и оркестр ангелочков с радужными крыльями, заостренными детскими личиками, огромными, как у стрекоз, глазами, и блестящими музыкальными инструментами в ласковых, немыслимо крошечных руках…