– Свят-свят, Мария, когда это я насмехался?

– Ладно, я не сержусь, только учти: дура-то я дура, а знаю: ты не тот, за кого себя выдаешь.

– А кто я – рыцарь Ольгерд?

– Не смейся, я всю жизнь среди богатых живу, знаю, кто хозяин, а кто слуга.

– Интересно, кто все-таки я?

– Ты – хозяин, а слугой прикидываешься. Не знаю, какая тебе от этого корысть? Может, ты что худое хочешь пану Зигмунду сделать? Гляди у меня!

– Господь с тобой, Мария, мне жизнь дорога… А ты с кем-нибудь ещё своими соображениями делилась?

– Пан Зигмунд, думаю, сам заметил. Шутил: мол, наш камердинер не иначе в па… пу… не помню, в каком-то корпусе обучался. Посмотришь, как есть изволит, – ну, чистый граф!

– И давно он так шутил?

– В аккурат перед отъездом. Я, говорит, в Бонн заеду, уточнить кое-что требуется, а тогда уж… Что "тогда" – так и не сказал. Завтра обещался прибыть, всё и узнаем.

–Узнаем… Ладно, Мария, забираю у тебя Яна.

– Так Юлия распорядилась…

– С Юлией я поговорю. Она же понимает, чтобы подготовиться как следует к приезду пана Зигмунда, мне помощник нужен.

Ольга рассказывала Альке по памяти давно прочитанный рыцарский роман "Айвенго", а поскольку книг с похожими сюжетами она прочла не одну, то путалась в изложении событий, чего Алька, впрочем, не замечал. Он просто ничего не знал о рыцарях, в чём, по мнению Ольги, было серьезное упущение Василия Ильича. Ведь именно образы рыцарей должны были воспитывать в будущих мужчинах понятия чести, добра, справедливости.

– О чем вы рассказываете, Оленька, – рыцари без страха и упрека! – передразнил её Аренский. – Вы лучше его насчет революции просветите; большевики, меньшевики, эсеры…

– Но я сама не знаю, чем они отличаются друг от друга, – растерялась Ольга. – Дядя Николя, например, считал, что это все временно, так, крестьянский бунт в масштабе страны. И что России обязательно нужен царь, как бы новомодно его ни называли.

– Не слушай его, Оля, – затеребил Алька. – Не хочу я про революцию; ты рассказывала про Робин Гуда.

– Вредны современным детям эти сказки, – не унимался Аренский. – Наслушается и будет в каждом бандите с большой дороги рыцаря искать. Отнимем у богатых – отдадим бедным! Кухарка станет управлять государством! Интересно, кто будет на кухне в её отсутствие? Ещё дедушка Крылов говорил: беда, коль пироги начнет печи сапожник, а сапоги тачать – пирожник. Получается, сейчас твою судьбу сможет решать любой малограмотный матрос… Извини, Герасим, не хотел тебя обидеть!

– А ты меня и не обидел. Я, Василий, может, и не во всем с тобой согласен, но с некоторых пор тоже к революции отношение переменил. Вот, представь; живёшь ты не очень хорошо. Может, и впроголодь. Может, одежонку даже не на что купить, а тут приходит к тебе незнакомец и приносит кошелек, полный денег. Мол, возьми, купи себе, что нужно, и горя не будешь знать. Ты спрашиваешь, откуда это? Он и объясняет: да вот сейчас в темноте человека подкараулил, зарезал, а его деньги взял, чтобы тебе облегчение сделать. Ты возьмёшь?

– Я бы не взял, – сказал внимательно слушавший Алька.

Герасим потрепал его по голове.

– Вот и я не хочу брать чужого, да ещё и кровью политого. Почему-то большевики считают: раз человек бедный, значит – жадный, неразборчивый, и ему всё равно, какими средствами светлая жизнь строится. Я много лет прослужил на флоте. Разные офицеры там служили. И такие, что руки распускали, и пьяницы тихие. Но, в основном, были моряки отличные, Отечеству преданные. С ними любой матрос за счастье считал служить. И вот я видел в Севастополе…

Он помолчал, стиснув зубы, – воспоминание было не из приятных.

– Расстреливали царских офицеров. Ну как бы белых. Всех подряд. Зачем? Немцы так не зверствовали, как наш солдат, русский рядовой. Говорят, урки так новичков кровью повязывают. Смотришь, а уже назад дороги нет: руки в крови. Одним словом, не по нутру мне такая власть, которая людей в зверей превращает.

– Страшную картину ты, Гера, нарисовал; если убедить себя, что богатого убить – не грех, так любое злодейство можно оправдать… А вы, княжна, как к революции относитесь?

– Одним словом и не скажешь. Раньше, когда о французской революции читала, восторгалась, самой хотелось на баррикады, а вот столкнулась с нашей революцией лицом к лицу, испытала сильное потрясение. Не знаю, будет ли вам это интересно?

– Будет-будет, – заверил её Алька, – ты очень интересно рассказываешь!

– Случилось так, что однажды я попала в облаву. Искали какого-то Бориса, не помню фамилии. Небольшой отряд возглавляла женщина. Сначала я ей позавидовала: красивая, в кожаной тужурке, тонкая талия, вся ремнями перетянутая, на вьющихся волосах – папаха. Одним словом, амазонка революции. Стали они народ в кучу сгонять, а один человек вдруг побежал. Эта женщина его и пристрелила. Да так хладнокровно. Я обратила внимание: она тут же закурила, и рука у неё не дрожала! Как будто в тире выстрелила, а не человека убила! Интересно, что бы сказал о ней встретившийся нам полковник? А ведь ворона, пожалуй, единственное живое существо, которое я могла бы убить.

– Даже если бы на тебя напали? – удивился Алька.

– Не знаю. До сих пор такого не случалось.

– Сплюньте! – торопливо перекрестился Аренский.

– Хорошо, сплюну, – рассмеялась Ольга, – что мне ещё остается? Судя по всему, для революции я – самый неподходящий человек. Тем более лишилась всего: родных, обеспеченной жизни, кажется, даже имени. Зато я встретила вас и точно знаю, – не случись этой встречи, туго бы мне пришлось!

– Русские должны друг другу помогать, – растроганно повторил свое любимое изречение Василий Ильич. – Жить всё равно надо.

– С нами не пропадешь! – солидно встрял Алька.

– Василий прав, – поддержал Герасим, – мы должны держаться друг друга. И верить в удачу. Это я вам как рыбак говорю: в каких только переделках бывать не приходилось: думали порой, всё, конец, а вслух такое даже говорить стыдились. Я заметил: кто до последнего боролся, выживал. Кто от страха глаза закрывал, плакал-рыдал, непременно погибал.

Если же рядом надежный друг, шансы на спасение вдвойне увеличиваются.

– Ну, от меня вам пока немного пользы, – вздохнула Ольга.

– Пока? – подмигнул ей Аренский. – Значит, надеетесь себя преодолеть?

– Что ты хочешь сказать, уточни, – потребовал Герасим. – Чтобы Оля прижилась на войне? Чувствовала себя как рыба в воде? Я, например, твердо знаю: женщине на войне – не место! А женщина, которая к тому же получает удовольствие от убийства, в глазах нормального мужчины должна выглядеть упырём.

Он поймал себя на том, что в течение всей горячей речи размахивает руками, точно мельница.