– Терпеть их не могу, – раздраженно ответила она, – от их гама у любого уши заболят. А он ведь так их любил! И, бывало, напевал… как там?

Ее глубокий грудной голос заструился в вечернем воздухе, соперничая даже с трелями соловьев. Она оборвала песню и негромко рассмеялась:

– Бедный Фабио! Когда пел, он всегда выдавал фальшивую нотку. Пойдем, Гвидо!

И они снова зашагали дальше, словно совесть у обоих была чиста, словно по пятам за ними не следовало справедливое возмездие, словно ни малейшая тень ужасного отмщения не омрачала небеса их краденого счастья! Я пристально смотрел им вслед, когда они удалялись, нетерпеливо просунув голову между темных ветвей и провожая взглядом их тающие вдали фигуры, пока ее белое платье не мелькнуло в последний раз и не скрылось за пышным покровом листвы. Они ушли и больше в тот вечер не возвращались.

Я выскочил из своего укрытия и встал на том месте, где стояли они. Я пытался осознать истинный смысл того, чему стал свидетелем. Мысли мои путались, перед глазами плясали цветные круги, а луна казалась кроваво-красной. Земная твердь, похоже, закачалась у меня под ногами. Я засомневался, жив ли я вообще или же превратился в призрак прежнего себя, обреченный восстать из могилы, чтобы беспомощно взирать на утрату и разрушение всего того, что некогда было дорого моему сердцу. Окружавшая меня совершенная вселенная, казалось, более не управлялась рукою Божией, она перестала быть величественным чудом и сделалась надутым пустотой пузырем, простым мячом, который демоны гоняли и пинали в пустом пространстве! Что толку в мерцающих звездах, в одетых листвой величественных деревьях, в ароматных чашах, которые мы называем цветами, в усладе глаз, называемой Природой? Что толку от самого Бога, размышлял я, коль скоро даже Он не смог создать верной хотя бы одну женщину?

Та, которую я любил, хрупкая, похожая на святую Агнессу, с личиком ангельским, словно у Христовой невесты, – кем же она оказалась? Существом более низким, чем животное, столь же отвратительным, что и воплощенное в женском облике омерзение, продающим себя за деньги! Существом, о Боже, ставшим предметом насмешек и людских пересудов, в которое уперся перст Презрения и над которым потешался гадкий и непотребный язык Осмеяния! И она была моей женой, матерью моего ребенка! Она по своей доброй воле запятнала свою душу грязью, подменила добро злом и с охотой, нет, с радостью увенчала себя позором и предпочла его чести.

Что же теперь делать? Это вопрос не давал мне покоя. Я безучастно смотрел себе под ноги – а вдруг из-под земли выскочит дьявол и даст мне искомый ответ? Что делать с ней и с ним, изменившим мне другом и улыбающимся предателем? Внезапно я заметил упавшие лепестки розы, цветка, который Гвидо смял, заключив ее в объятия. Они лежали на тропинке, чуть загнувшись по краям, словно алые ракушки. Я наклонился и поднял их, положил на ладонь и пристально в них вгляделся. От них исходил сладкий аромат, я едва не поцеловал их – нет-нет, нельзя, они ведь совсем недавно покоились на груди воплощенной Лжи! Да, она оказалась именно ею – Ложью, живой, прекрасной, но проклятой Ложью! «Идите и убейте ее». Стоп! Где я это слышал? Я мучительно напряг память и наконец вспомнил. И тут с грустью подумал, что в тощем жалком старьевщике было больше мужского, чем во мне. Он отомстил сразу же, а вот я, как последний дурак, упустил такой удобный случай. Да, но не навсегда же! Мстить можно по-разному, нужно найти самый лучший и хитроумный способ – такой, что причинит самые долгие и тяжкие мучения тем, кто надругался над честью. Верно, сладостно покончить с грехом во время его свершения, однако… Должен ли представитель рода Романи становиться убийцей в глазах людей? Нет. Есть другие способы, другие пути, ведущие к той же цели. Если бы только мой усталый разум смог их отыскать… На гудевших от боли ногах я медленно добрел до ствола упавшего дерева и присел, все еще держа в руке лепестки розы. В ушах у меня зазвенело, во рту появился привкус крови, губы пересохли и горели, словно в лихорадке. «Седовласый рыбак». Вот кто я! Сам король так сказал. Я машинально оглядел свою одежду, некогда принадлежавшую самоубийце. «Он был дурак, – сказал о нем старьевщик, – убил сам себя».

Да, вне всякого сомнения, он был дураком. Я не последую его примеру, по крайней мере сейчас. Сначала мне нужно кое-что сделать – если только я смогу найти верный способ. Да, если только я намечу себе путь и пойду по нему – не сворачивая, решительно и без сожаления! Мысли у меня путались, словно в бреду, аромат розовых лепестков вызвал какое-то странное отвращение, но все же я их не выбросил, а решил сохранить как напоминание об объятиях, свидетелем которых стал! Я нащупал кошелек, вытащил его, открыл и аккуратно спрятал туда увядающие лепестки. Засовывая кошелек обратно в карман, я вспомнил о двух кожаных мешочках – с золотом и драгоценностями, предназначенными… для нее. В памяти всплыли мои приключения в склепе, я улыбнулся, вспомнив, с какой яростью боролся за жизнь и свободу. Жизнь и свобода! Для чего они мне теперь, кроме как не для мести? Меня никто не разыскивал, никто не ждал, что я займу свое прежнее место в этом мире. Огромное состояние, которым я владел, теперь принадлежало моей жене согласно моему завещанию, чью подлинность ей не составит труда доказать. Но все же я обладал богатством: спрятанных разбойничьих сокровищ было более чем достаточно, чтобы обеспечить любому человеку совершенно безбедную жизнь до конца его дней. Подумав об этом, я испытал какое-то грустное удовольствие. Деньги! За деньги можно сделать все что угодно – золото способно купить даже месть. Но какую? Месть, к которой я стремился, должна стать ни на что не похожей – утонченной, безжалостной и неотвратимой. Я глубоко задумался. С моря подул свежий вечерний ветерок, листья качавшихся деревьев загадочно перешептывались между собою, соловьи продолжали заливаться сладостными трелями, и луна, словно круглый щит ангела-воителя, ярко сияла на фоне темно-синего неба. Не обращая внимания на летевшие часы, я сидел погруженный в не совсем приятные воспоминания. «Когда пел, он всегда выдавал фальшивую нотку!» Именно так она сказала, негромко рассмеявшись холодным и резким, словно стальным, смехом. Верно-верно, именем царственных небес – совершенно верно! И вправду присутствовала фальшивая нота, противно резавшая слух, но не столько в голосе, сколько в самой музыке жизни. В каждом из нас заключено нечто такое, что по нашему желанию воплотится в величественную или простую гармонию. Но стоит лишь позволить мимолетной вспышке женской улыбки, женского прикосновения, женской лжи проникнуть в мелодический строй, как появляется фальшивая нота, заявляет о себе неблагозвучие, и сам Господь, великий композитор, не может сделать ничего, чтобы восстановить прежнюю спокойную мелодию мирных и безоблачных дней! Я в этом убедился, и все вы должны убедиться в этом задолго до того, как состаритесь вместе со своими горестями.

«Седовласый рыбак»! Слова короля вновь и вновь звучали в моем исстрадавшемся мозгу. Да, я очень сильно изменился, выглядел старым и немощным, и никто не узнал бы во мне прежнего Фабио Романи. При этой мысли меня вдруг озарило. Передо мной предстал план мести, настолько дерзкий, настолько свежий и вместе с тем столь ужасный, что я вскочил со своего места, словно ужаленный гадюкой. Я беспокойно зашагал взад-вперед, и зловещий свет страшной мести озарил все потаенные уголки моего замутненного гневом сознания. Откуда взялась мысль о столь дерзком плане? Какой дьявол или скорее ангел возмездия нашептал его моей душе? Я терялся в догадках, но вместе с догадками начал разрабатывать конкретные детали своего плана. Я учел любые, даже самые незначительные обстоятельства, которые могли возникнуть в процессе его осуществления. Мои притупленные горем чувства просыпались от летаргического сна отчаяния и вставали, словно поднятые по тревоге вооруженные до зубов солдаты. Былые любовь, жалость, милосердие и терпение были забыты. Что за дело было мне до всех этих проявлений мирской слабости? Что мне было до того, что истекавший кровью Христос после смерти простил своих врагов? Он никогда не любил женщину! Ко мне вернулись сила и решительность. Оставьте убийство и самоубийство простым рыбакам и старьевщикам как отдушину для их слепой и грубой ярости, когда они задеты за живое. Что же до меня, зачем мне осквернять фамильный герб банальным и вульгарным преступлением? Нет-нет, месть потомка рода Романи должна свершиться со спокойной уверенностью и полной рассудительностью: никакой спешки, никакой плебейской ярости, никакой дамской экзальтации, никакой суеты и волнения.