холме стоял большой дом. Возле дома сидела собака, по масти нечто среднее между лисой и койотом, с хвостом, загнутым на спину, и внимательно наблюдала за мной. Я думала о матери и о том, как однажды, в будущем, войду с сестрой в ее квартиру, где я никогда не бывала, чтобы перебрать и упаковать пожитки. Я думала о том, что там найду – личные вещи, украшения, фотоальбомы и письма, – все будет говорить о правильно организованной жизни: подшитые счета и квитанции, номера телефонов, адресная книга, руководство к стиральной машине и сушилке. В ванной найдутся наполовину использованные стеклянные флакончики с остатками духов, баночки с кремами – признаки ежедневных ритуалов, совершаемых наедине. Я знала, что сестра предложит сложить вещи кучками: то, что может пригодиться, то, что можно раздать, и прочее, предназначенное на выброс. Я, наверное, соглашусь, хотя и знаю, что не оставлю ничего, поскольку не сентиментальна и все это мне не нужно.

Днем я нашла место для привала, достала газовую походную плитку, присоединила баллон цвета скорой помощи, зажгла горелку и поставила сверху легкий алюминиевый котелок. Открыла бутылку с водой, налила в ковшик. Скоро над кипящей водой поднялся парок. Странно было видеть его среди непрекращающегося дождя. Пока я шла, мне было тепло, теперь свитер стал волглым, волосы отсырели. Перед приездом в секонд-хенде я купила плащ, но он оказался явно не рассчитан на постоянный дождь. Вообще это была скорее ветровка, тонкая, вполне промокаемая, да еще шов на плече немного разъехался. Я решила, что это не важно. Дождь, как мне казалось, ослабел. Я выпила чай и съела два рисовых шарика, приятно удивившие своим вкусом, и неожиданно почувствовала себя голодной. Тогда я съела крекеры и одно яблоко. Встала, попробовала так пристроить лямки рюкзака, чтобы они сдерживали расползающийся шов на плече.

К концу нашего визита к отцу Лори мы поехали к озеру в кратере, взяли напрокат пару байдарок и спустили их на воду. Помню, день стоял тихий, озеро напоминало стакан с водой. Некогда метеорит вырыл очень глубокую яму. Деревья росли прямо у кромки воды, а глубина начиналась у самого берега; и все озеро казалось искусственным и жутковатым. И тогда тоже шел дождь. Я неторопливо работала веслом и следила за байдаркой Лори. От носа его суденышка расходились по спокойной воде «усы», рисуя четкую букву V. Я снова подумала о том, что никто не знает, какова на самом деле глубина озера, и я почему-то все время возвращалась к этой мысли. Из-за дождя другой берег был почти неразличим, и мы плыли все дальше и дальше, словно во сне.

Лори рассказал мне, как они с братом отправились в путешествие на байдарках, только не здесь, а на большой реке. Собирались они на несколько дней и тщательно подбирали снаряжение и провизию, распределяя вес между байдарками. Первые пороги они прошли удачно. Лори до сих пор помнил ту восхитительную легкость, с которой тело реагирует на неожиданные повороты; мысль работает быстро, мозг мгновенно просчитывает ситуацию, учитывая углы наклона, высоту бурунов и все прочие необходимые параметры. Пока он упивался этим ощущением, вода вдруг накрыла его с головой. Они вышли на вторые пороги, а он их не заметил, смакуя свои ощущения. Здесь уже некогда было задумываться. Он помнил, как вода неожиданно оказалась вокруг, но никакой паники не испытал, думая только о том, что надо подождать и оценить ситуацию. Вода схлынула так же быстро, как налетела, байдарка выпрямилась, и его брат оказался рядом с ним. Лори откашлялся, отплевался, вдохнул несколько раз нормальный воздух, а не воду, и поплыл дальше. Потом выяснилось, что ни тот, ни другой не придали значения происшествию, хотя выражение лица брата, которое осталось у Лори в памяти, когда он вынырнул из-под воды, говорило о совершенно противоположном. За всю оставшуюся часть путешествия они ни разу не вспоминали об этом. Я тогда высказала предположение, может быть, это потому, что случай был слишком опасным и думать о возможных последствиях просто не хотелось, но Лори возразил, что, скорее всего, все было наоборот. Они оба знали, что раз все обошлось, надо плыть дальше, другого выбора просто не было. Им предстояло пройти еще немало порогов, и невнимательность в начале ничего не меняла. Я помню, как тогда подумала о рисунке Лори и скульптурном портрете в мастерской его отца, и мне показалось, что круг почти замкнулся. Гипсовое лицо того человека напомнило мне обрыв возле водопада или озеро, замкнутое в кольцо кратера. Оно казалось нерукотворным. Скорее оно было похоже скалу вдалеке: дожди, ветер и время трудились над ее удивительным обликом, ее пологие сглаженные грани и тени удивительным образом напоминали лицо из мастерской, и красоту ему придавала именно природность происхождения. Скала становилась и результатом работы стихийных сил, и символом.

Однажды я спросила отца Лори, не будет ли он возражать, если я как-нибудь снова загляну в его мастерскую? Вопрос я задавала таким же небрежным тоном, каким дети сестры просят о чем-нибудь очень нужном – небрежно, но так, что становится понятно: вопрос крайне важный, и я думала о своей просьбе целый день. А тогда я отложила книгу и направилась к мастерской. День шел к полудню, было жарко. Я даже припомнила, что прикрыла глаза рукой от солнца. Дверь украшал большой ржавый металлический засов, но без замка. Так что я просто отодвинула его и вошла. Внутри пахло свежим деревом. Свет струился сквозь грязные окна, в лучах танцевали пылинки, как на току во время молотьбы. Во всяком случае, так Чехов писал в одном из своих рассказов[9]. Я подошла к бюсту, понимая, что нарушаю границы личного творческого пространства, так что действовать надо быстро. Осторожно сняла пластиковый чехол и всмотрелась в лицо человека. Рост у меня невысокий, так что глаза бюста, непонятно, открытые или закрытые, оказались на одном уровне с моими. Я изучала скульптурный портрет, краем сознания размышляя, не помешает ли мне кто-нибудь. Когда я попросила отца Лори рассказать побольше о его работах, он поведал, что учился в Европе, потом некоторое время работал учителем математики и только затем занялся искусством. Он говорил о технике, о весе и противовесе, о пропорциях и сечениях. Но конец разговора так и оставил меня в недоумении. Я же хотела понять, как ему удалось придать лицу человека одновременно печальное и замкнутое выражение? Ни одна из моих работ даже близко не обладала такой жизненностью, но даже моей