– Вот именно! Одни только кретины не задают вопросов и ничему не удивляются.

– Ну почему же – есть кретины, которые удивляются всему подряд.

Она улыбается мне:

– С тобой не соскучишься, Огюстен.

Подойдя к кровати, она разглядывает меня. Ее участие согревает мне душу, я начинаю чувствовать себя значительно лучше.

– Доброй ночи, Огюстен.

Как это она догадалась, что именно сейчас меня стало клонить в сон? Я с трудом поднимаю набрякшие веки:

– Доброй ночи, мадам.

И закрываю глаза. Госпожа следователь бесшумно удаляется.

Башенные часы отзванивают пять утра. Почему я их слышу – ведь я вроде спал…

Как же мне ненавистен этот ранний час – время моих бессонниц, время чужих семейных ссор, время сведения счетов поножовщиной после разгульной ночи.

Свернувшись калачиком, я плотно смыкаю веки и глубоко, размеренно дышу, стараясь поймать обрывки снов, за которые можно было бы ухватиться. Главное – не просыпаться, заставить себя отдохнуть.

И тут я слышу чье-то дыхание…

Но это же невозможно!

Спокойно, Огюстен! Ты слышишь собственные вдохи и выдохи, просто в ночной тишине они звучат преувеличенно громко. Ни в твоей постели, ни в палате, кроме тебя, никого нет.

Увы! Это свистящее дыхание не совпадает с моим.

Меня пронизывает дрожь, охватывает страх. Огюстен, этот страх – порождение неизвестности. Тебе чудится, что ты здесь не один? Так проверь для начала. И не паникуй заранее.

Я задерживаю воздух в легких. Одна секунда, две, три, четыре, пять…

Чужое дыхание рядом не умолкает.

Рывком сажусь и открываю глаза.

Передо мной – старик.

Я кричу.

Он и глазом не моргнул – стоит, наклонившись в мою сторону, устремив на меня взгляд, одновременно бесстрастный и вопрошающий; весь его облик являет сплошной настойчивый, мучительный вопрос – вопрос, который ясно читается на его лице даже в темноте, но остается темным для меня.

Господи, как же я раньше не понял?! Эти явления… это выразительное лицо, на котором запечатлелось одно-единственное чувство… Призрак! Вот он – мертвый, который сопровождает меня. Мой мертвый. Наконец-то я его вижу.

Да и с чего бы я стал исключением?!

Слегка успокоившись, я разглядываю лицо старика, скорее вылепленное, чем освещенное луной. Он никого мне не напоминает. Может, это мой отец? Или дед? Но как это определить? Мне никогда ничего не сообщали о моих родных. Врач? Священник?

– Кто ты?

Мой голос дрожал меньше, чем я опасался. И я, не колеблясь, обратился к нему на «ты». А чего мне бояться – это же мой призрак.

Старик по-прежнему испуганно взирает на меня.

Я повторяю вопрос, подкрепив его жестикуляцией:

– Кем ты мне приходишься?

Его лиловые морщинистые веки вздрагивают: он заметил мои движения. Может, он глухой? Или говорит на другом языке?

Я повторяю свой вопрос еще несколько раз.

Тщетно.

Он понял, что меня что-то интересует, но продолжает смотреть все так же вопрошающе. Наверняка думает, что его вопрос важнее моего.

А потому я бросаю это бесполезное состязание и тоже рассматриваю его. Такого я еще не встречал – передо мной анонимный мертвец. Во всех предыдущих случаях можно было сразу определить статус сопровождающего призрака – отец, мать, ребенок, жених, муж, друг. Я еще никогда не видел рядом с живым человеком неизвестного мертвеца. И вот надо же, это выпало именно мне…

Разглядываю его сверху донизу. Рост – метр тридцать, никак не больше. Интересно, он был таким при жизни или это результат загробного существования и он укоротился в могиле? При таких крупных чертах лица ему полагалось бы иметь минимум метр девяносто.

Но мое наблюдение ни к чему не ведет. Обидно! Так кто же он? Пытаюсь определить его профессию – портной, чиновник, делопроизводитель? Или, может, кто поважнее: рискну предположить, что он банкир, профессор университета, адвокат. Увы, он по-прежнему непроницаем, этот старец с лицом в глубоких рытвинах, с дряблой шеей, поникшими плечами и впалой грудью. Его идентичность установить невозможно – старость, мумифицировав тело, стерла все личное. Возраст – скверный романист: истории, которые он пишет на человеческом теле, к концу жизни искажаются до неузнаваемости; персонажи больше не выглядят такими, какими были задуманы, все они кажутся одинаково старыми, и больше ничего. Куда подевались одряхлевшие спортсмены, одряхлевшие красавцы, одряхлевшие депутаты или предатели? Вокруг одни лишь старики, и только. Возраст создает ужасные романы потому, что любит одного себя; он разрушает лица, чтобы запечатлеть на них самого себя; на портретах он подменяет собой зеркало.

Старик испускает слабый стон. Он настаивает. Он вопрошает.

Да что ж ему от меня надо?!

И вдруг меня посещает догадка: может, он не знает, кто я такой? Н-да, интересная ситуация! Никогда с этим не сталкивался: живой спрашивает у своего мертвеца, кто он, а мертвый обращается к нему с тем же вопросом. Я бы и посмеялся, только вот плакать хочется.

Старик шевелит лиловыми губами, приоткрывает рот, и я вижу за его искрошенными зубами белесый язык; он глотает слюну и, похоже, сейчас заговорит.

– Месье Версини, вы что тут делаете?

В палату врывается медсестра, дородная и решительная.

– Вам запрещено покидать свою палату, в который раз уже говорю! Ну почему я должна бегать по всему этажу и ловить вас?!

И она берет старика за плечо:

– А ну-ка, быстро в свою палату!

Тот чувствует прикосновение, понимает, что сестра обращается к нему, и мрачно глядит на нее.

Она говорит мне:

– Извините его, молодой человек!

Таким тоном мог бы извиниться перед соседом хозяин собаки, забежавшей на чужой участок.

– И вдобавок он не включает свой слуховой аппарат, – продолжает сестра и, обернувшись к старику, орет во весь голос: – Месье Версини, давайте вернемся в вашу палату!

И подталкивает его к двери, похлопывая по спине, точно домашнюю скотину.

Выведя его в коридор, она возвращается и говорит вполголоса:

– Вы уж не взыщите, этот бедняга – муж женщины, которую хоронили в день взрыва. Физически он в форме, но… шок есть шок. Он так и не понял, что произошло у церкви, и все спрашивает, куда подевался гроб жены.

Она чисто профессиональным жестом поправляет мою простыню, улыбается и выходит.

А я снова лежу и размышляю. В течение нескольких минут я был уверен, что у меня завелся свой мертвый, своя семейная история, свои корни. Теперь иллюзия рассеялась. Даже не знаю, печалит меня это или утешает: никто мне не нужен, и я не нужен никому.