К счастью, спасительный сон избавляет меня от горьких мыслей…

Меня окружает стайка врачей – профессор Бонье в сопровождении троих интернов. Профессор объявляет благожелательно-непререкаемым тоном:

– Месье Тролье, результаты обследований нас порадовали. Мы не обнаружили у вас никаких повреждений ни от взрывной волны, ни от падения. Так что скоро вы нас покинете. Не правда ли, замечательная новость?

У врачей крайне довольный вид, как будто это они меня вылечили. Но мне радоваться нечему, я заранее скорблю по своей палате, по ее теплу и обильной еде.

Профессор Бонье замечает мою удрученную мину:

– Мы ведь занимаемся только вашим физическим здоровьем, Огюстен Тролье. Зато другие наши коллеги позаботятся о вашем психическом состоянии. Отделение психологической помощи расположено у нас на втором этаже. Проконсультируйтесь с ними. Вы имеете право на посттравматическое лечение. Вас не оставят без помощи после того, что вы перенесли.

Интерны тут же выражают на лицах сочувствие, в подражание своему шефу. При каждом его слове они дружно кивают, словно танцовщики по знаку хореографа.

– Вам нужен бюллетень, чтобы представить на работе?

Мне, вообще-то, нужна сама работа, но я слышу собственный ответ:

– Да, если можно.

– Я предпишу вам месячный отдых. Но наш психолог продлит его, если сочтет нужным.

И он небрежно заполняет бумажку, которая, несомненно, была бы драгоценным подарком для многих других тружеников.

– Ну вот! Теперь можете ехать домой.

Домой… Я через силу лепечу:

– А какой сегодня день?

– Воскресенье.

Воскресенье… самый паршивый день недели… Я мрачнею.

Профессор Бонье присаживается на кровать и ловит мою руку:

– Вы молоды, Огюстен, у вас еще все впереди. Несмотря на пережитый кошмар, вы должны взбодриться, вернуться к вашей прежней беспечной и радостной жизни. Ведь вы же не хотите, чтобы террористы морально победили нас, верно?

Если я сейчас же не уступлю, он еще долго будет разливаться соловьем.

– Да, доктор, я с вами полностью согласен.

– Боритесь, Огюстен!

– С кем?

– С самим собой.

Его свита кивает в унисон, как заведенная. По их лицам я догадываюсь, что возражать нельзя, иначе меня сочтут неблагодарной скотиной, – ведь профессор Бонье посвятил мне целых две минуты своего драгоценного времени.

Я выдавливаю из себя улыбку. И они уходят, довольные и уверенные, что сценка им удалась. Завидую людям, которые способны вот так враз решать, одну за другой, все проблемы – или воображать, что решают. Лично я никогда не смогу разрешить главную проблему своей жизни.

Медсестра приносит официальные бумаги, которые я заполняю на свой манер, то есть стараясь лгать как можно меньше. Санитарка кладет на кровать прозрачный целлофановый чехол с моей одеждой – отстиранной, отглаженной, аккуратно сложенной, сухой и жесткой, как картон. Я так плохо знаком с этой дезинфицирующей чисткой, что сперва даже усомнился, мои ли это шмотки, – от них несет хлоркой. И, одевшись, сам себя не узнаю.

Несмотря на любезность больничного персонала, получить очередной обед невозможно. Все они радуются моей выписке, особенно Мириам – сестра, которая привезла меня сюда из приемного покоя два дня назад.

Она милосердно провожает меня до выхода:

– Берегите себя, Огюстен!

Мне хочется удержать ее, выговориться, поведать о моих бедствиях, о мрачных обстоятельствах моего существования, но я ограничиваюсь короткой благодарностью:

– Спасибо, Мириам!

– Ну, пока?

– Пока.

Кто же я – гордец или просто дурак? Почему я не признался ей, что мне некуда идти, у меня нет жилья, что никто и нигде меня не ждет?!

Но сказать это – значит признать. Хуже того, наклеить на себя позорный ярлык бомжа, иными словами, бродяги, лузера, одинокого и отверженного скитальца, отброса общества. Однако я не совсем уж пропащий и упрямо продолжаю считать свою бедность временной. Мне просто не повезло. Но колесо Фортуны еще повернется, и мне улыбнется удача!

Увы, пока я пытаюсь убедить себя в этом, мой внутренний голос возражает с безжалостной насмешкой: «Ты все еще ждешь удачи? О, ты заслужил награду за терпение: ведь она ни разу тебе не улыбнулась! Ты был нежеланным ребенком, твое появление на свет никого не обрадовало, твои родители бесследно исчезли, и ты их никогда не видел, тебя таскали из приюта в приют, из одной приемной семьи в другую, ты получил дрянное образование, не завел ни друзей, ни возлюбленной, а сейчас упорствуешь, пытаясь зацепиться стажером в местной газетенке, где тебе не платят. Тобой там помыкают и никогда не возьмут на постоянную работу». На что я ему возражаю: «Если бы удача отвернулась от меня, я бы погиб при взрыве; в лучшем случае мне оттяпали бы руку или ногу…» Но голос гнет свою линию: «Вот увидишь, ты еще пожалеешь о том, что не пострадал во время теракта. Будешь пальцы себе кусать: ведь если бы тебя сочли истинной жертвой теракта, ты получил бы компенсацию, а то и постоянную пенсию».

Выйдя из больницы, я шагаю вдоль забитого машинами бульвара, под рев моторов. После того как я двое суток обозревал эти городские джунгли из-за двойного звуконепроницаемого стекла, их голоса терзают мой слух: по стальным изгибистым лианам автострады мчатся шелестящие велосипеды, лающие мотороллеры, ревущие автомобили, грохочущие фургоны. Я то и дело прижимаюсь к стене, когда очередной нарастающий звук грозит мне скорой гибелью под колесами.

Так я бреду больше часа.

Наконец выбираюсь из центра города, а потом из предместий; по мере того как стихает городской шум, все явственнее слышен свист ветра. Спускаюсь к Самбру, сонному, почти неподвижному, ко всему безразличному. Небо, в подражание реке, тоже выглядит водной гладью, устланной белыми или серыми полотнищами облаков, которые то и дело заглатывают друг друга. Вдоль берега тянется разбитое шоссе, некогда оно связывало город с заводами. Кирпичные заводские корпуса, позеленевшие ото мха или черные от копоти, жалкие в своей нынешней бесполезности, кажут ободранные кровли, пустые глазницы окон, прогнившие балки, дождевые трубы, безвольно свисающие с покореженных стен. Двери заколочены досками, чтобы преградить доступ внутрь, но это отнюдь не помешало расплодившимся крысам, птицам, свившим гнезда в потолочных перекрытиях, да и мне тоже, самовольно обосноваться в этом сквоте.

Огибаю главный корпус, миную пару бывших складских помещений и подхожу к ветхой каменной сторожке. Две вороны, возмущенные моим вторжением, яростно каркают. Я взбираюсь на парапет, с него – на балкон второго этажа и отгибаю фанерный щит, закрывающий окно.

Прыжок, и я уже дома, в бывшей «зале».

Вот так сюрприз: на полу расселось незнакомое семейство – отец, мать и четверо детей; все испуганно пялятся на меня, никто из них не слышал моего приближения. Мамаша тут же поднимает крик.