Разумеется, я понятия не имела, где находился ключ от наручников. Ворище успел сказать, что оставил его Задире. Я сползла со своего ложа и заковыляла по полу к его трупу, волоча койку за собой на цепи. Мне огромных трудов стоило обыскать Ворища, хотя я и так знала, что ключа при нем нет. Я и в самом деле его не нашла.

Мне думалось, что нет ничего невозможного в том, чтобы выбраться из хижины, но протолкнуть через дверь вслед за собой и койку оказалось непосильной для меня задачей. К тому времени я уже сильно ослабела.

Мне пришлось снова лечь и еще одни сутки провести в хижине в обществе мертвеца. Меня одолевали насекомые. Раны на теле воспалились и источали тлетворный запах. К тому времени, когда работавший неподалеку фермер явился посмотреть, почему на соседнем поле застрял микроавтобус, у меня уже началась лихорадка, но не настолько сильная, чтобы впасть в забытье. Я призывала обморок, наверное, так же неистово, как люди в аду жаждут испить ледяной воды.

Фермер увидел в проеме распахнутой двери лежащее на полу тело Ворища и побежал за помощью. Толпа людей, явившихся на его зов, даже не подозревала, что в этой развалине есть еще и живой человек. Ужас на лицах мужчин, прибежавших посмотреть на труп, красноречиво свидетельствовал о том, что я уже перешла некую черту. Я и вправду оказалась за гранью, невольно превратилась в то, что эти гады и хотели из меня сделать.

Никто из людей, видевших меня прикованной к железной кровати, никогда не свыкся бы с мыслью, что в детстве у меня была собачка по кличке Боло, что когда-то я обожала играть в куклы, что за последние два года мне три раза повышали зарплату, а мой родной дом ничуть не грязнее и не запущеннее, чем у них всех.

После тягостных недель выздоровления, бесконечных допросов, проводимых представителями правоохранительных органов разных уровней, и изнурительной журналистской кампании, придававшей сенсационность событию и без того из ряда вон выходящему, я осознала, что возвращение к прежней жизни отныне для меня заказано. Ее у меня похитили. Мой бывший ухажер все еще позировал перед фотокамерами в том же качестве, но уже давно им не был. Родители не могли справиться с ужасом, внушенным им не только моими страданиями, но и расправой над преступником. Я даже начала подозревать, что глубоко втайне они считают, что я неверно использовала оставленную мне пулю.

Моя младшая сестра Варена вначале была настроена твердо и решительно, но мало-помалу, по мере того как мое физическое и психическое состояние улучшалось, ее беззаботная натура начала давать сбои, а потом и вовсе пустила дело на самотек. Варена не могла дождаться, когда я поднимусь с постели и начну ходить, как все нормальные люди. Она была согласна оставить все происшествие в прошлом и никогда больше не упоминать о нем, даже в рамках моей реабилитации. После наших участившихся желчных перебранок, где фигурировали советы типа: «Возьми же себя в руки и живи дальше!» или «Хватит уже оглядываться на то, что было и прошло!», Варена упорхнула обратно, к своему привычному укладу — к обязанностям медсестры в небольшой больнице нашего родного городка, преподаванию в воскресной школе и свиданиям с местным фармацевтом.

Еще месяц я прожила у родителей, распихав свои вещи по чердаку и кладовой. Наш дом с большим крыльцом перед входом и розовым садом действовал на меня целительно. Я знала там всех соседей, но большинству из них не удалось сохранить естественность в отношениях со мной. Кое-кто все же пытался, но в основном люди, встречаясь с жертвой насилия, испытывали откровенный ужас.

Я изо всех сил боролась со своим трагическим ореолом, отчаянно укрощая собственное прошлое, но в конце концов сдалась. Мне пришлось уехать из Бартли, забыть даже думать про Мемфис и выбрать себе новое место жительства.

— Почему ты остановилась именно на Шекспире? — спросил Маршалл.

— Из-за названия, — ответила я, очнувшись и почти удивляясь, что рядом со мной кто-то есть, потом надела футболку и пояснила: — Моя фамилия — Бард, как в выражении «эйвонский бард». Значит, Шекспир.

— Ты просто взяла карту и нашла наш город?

— До этого я пробовала еще пару мест, но ничего хорошего не вышло. Оказалось, что метод тыка ничем не хуже всех прочих, — кивнула я. Мгновение я стояла молча. У меня не хватало сил сдвинуться с места. — Увидимся, — наконец вымолвила я. — На сегодня хватит разговоров.

Я подобрала сумку со своим кимоно и оби и пошла прочь из зала, не забыв в дверях обернуться и поклониться.

Домой я доехала на автопилоте, стараясь ни о чем не думать. Несколько лет я никому не рассказывала свою историю, не переживала снова те же события. Эти годы были очень хорошими. Люди смотрели на меня как на обычную, нормальную женщину, не являющуюся жертвой жуткого происшествия.

Теперь шеф полиции дает мне понять, что знает о моем прошлом, значит, ему известно и о том, что я убила человека. Возможно, он даже думает, что меня одолел приступ ретроспекции и я вполне могла прикончить Элби. Его намеренный вопрос о моих «других взаимоотношениях» с Пардоном, пожалуй, свидетельствовал о подозрениях насчет того, не уделял ли мне домовладелец непрошеного внимания. Однако, зная Пардона, так думать было бы противоестественно.

Придя домой, я присела на край кровати и попыталась представить себя в роли виджиланте,[9]этакой… как же звали девушку, которую изнасиловали в «Тите Андронике»?[10]Лавиния! Да, Лавинией, которой осквернители отрубили руки и отрезали язык, чтобы она не сумела указать на них. Но Лавиния, насколько мне помнится, все же нашла способ выдать их своим братьям. Она поднесла обидчиков их матери в качестве жаркого на обед, поскольку именно та и была попустительницей преступления.

Сама я не старалась любой ценой отомстить всем мужчинам на свете за то, что со мной случилось, но в то же время утратила доверие к людям вообще. Я больше не ожидала от них благодеяний и нисколько не удивилась бы, услышав о чьем-то предательстве. Теперь я не верила ни в природное рыцарство мужчин, ни в безусловную взаимовыручку женщин. Я больше не считала, что люди повсюду одинаковы по сути своей, и не надеялась, что мое доброе отношение к ним отзовется тем же. Я утратила ощущение святой неприкосновенности жизни. Если бы их всех поставили передо мной в рядок — тех четырех насильников и сообщника Ворища, надевшего на меня наручники, — и дали бы мне заряженный пистолет… думаю, я застрелила бы их всех. Но я не рыскаю по байкерским барам, разбросанным по всей Америке, не выстаиваю часами в почтовых отделениях, изучая фотографии преступников, находящихся в розыске, в надежде выяснить, что еще они успели натворить.