Жанреми кивнул. Иногда на лицах других можно было прочитать собственные мечты и сомнения.

Он поставил перед Женевьев тарелку с омлетом, украсив его сердечком из красного базилика.

— Mon Dieu[67], Жанреми! На что ты намекаешь?

— Да ни на что. Bon appétit[68].

Она молча съела омлет и поставила тарелку в посудомоечную машину.

— Не важно, смотри мне, не вздумай снова испортить бульон.

И бульон, и жизнь так легко испортить.

Молодой повар попытался не думать о Лорин. Но это было так же трудно, как и перестать дышать. Вдох: Лорин. Выдох: Лорин.

Когда она была рядом, он начинал путать ложки с ножами и вообще терял голову.

Он не мог очаровать ее, как других женщин, не мог исподволь завлечь к себе в постель изысканными лакомствами, крабом в соусе из спаржи или самым вкусным на свете круассаном с ветчиной и сыром. Гребешок, приправленный чайной ложкой коньяка и тонким соусом из сбитых сливок и поданный в собственной раковине, в глазах Жанреми был куда более романтическим даром, чем все черные розы баккара в мире. Жанреми осознавал, почему с ней все получается не так, как с другими: он в нее влюбился. И испытывал к ней поистине неподдельные, глубокие, чистые чувства. Ну, не совсем чистые: естественно, он хотел залучить ее к себе в постель. Но самое главное — он хотел с ней жить. Всегда. Каждый день и каждую ночь.

Жанреми и сам не понимал, как это он два года мог дышать одним воздухом с Лорин и даже не попытаться ее поцеловать.

Лорин провела Марианну по гостинице. На лестнице лежал красный ковер, стены были обиты дорогой светлой тканью, а из каждого окна открывался вид на море.

Рассматривая нежную Лорин, Марианна поняла, почему существуют мужчины, которых волшебным образом привлекают страдания женщин, и прежде всего — их несчастная любовь к другому. Для некоторых мужчин не было ничего эротичнее, чем исцелить женщину от любви к сопернику. Они словно пребывали в эгоистическом, садистском, мазохистском опьянении и не способны были заметить подлинной несчастной любви.

«Меня ни один мужчина никогда не хотел так утешить», — подумала она. С одной стороны, жаль, конечно.

С другой стороны, Лотар не пожелал утешить Марианну, даже когда в груди у нее обнаружили уплотнение и долгое время оставалось неясно, злокачественное оно или нет. Ее страх всегда пугал Лотара, и потому Марианна решила не говорить о своей болезни, чтобы его не беспокоить. «Я хочу жить, понятно? — орал он на нее. — А это все усложняет!»

Вскоре после этого к Марианне явилась его возлюбленная Сибилла и навсегда лишила ее прекрасной иллюзии, будто брак, дом в конце уютного тупичка и комнатный фонтанчик — это все, что нужно женщинам.

После романа с Сибиллой Лотар хотел как можно скорее вернуться к обычной семейной жизни. «Я же сказал, что сожалею, чего еще от меня требовать-то?» Тем самым тема была исчерпана.

Спустя несколько лет боль утихла, Марианну исцелило время. А еще тот факт, что Лотар научился скрывать другие романы. По крайней мере, до тех пор, пока ему не надоедало лгать. Тогда он оставлял следы преступления, в надежде, что Марианна устроит ему сцену и избавит его от необходимости длить опостылевшую связь. Марианна ни разу не оказала ему такой услуги.

В конце коридора на третьем этаже лесенка из трех ступенек вела в небольшой вестибюль, справа от которого располагалась просторная, отделанная бело-голубым кафелем ванная комната: ванна на львиных лапах, зеркало в золоченой раме, белый мрамор на стенах. Потом Лорин распахнула последнюю дверь, украшенную раковиной гребешка.

Когда дверь открылась, Марианна удивленно зажмурилась: ее ослепило июньское солнце.

Лорин улыбнулась, когда Марианна, открыв рот от изумления, вошла в комнату. Она сама тоже, входя в эту «мансарду-раковину», всякий раз испытывала удивление. Это был самый маленький и самый красивый номер в отеле. Обшивка толстыми корабельными досками, светлые ковры. Сундук из мореного дерева у широкой односпальной кровати, большое круглое зеркало на стене, крестьянский шкаф в углу под скатом островерхой крыши. За изящной ширмой стоял комод с зеркалом, а перед ним — бархатный табурет.

Кот пронесся мимо женщин и запрыгнул на постель.

Но самым упоительным был вид из высоких створчатых окон — безбрежное море до самого горизонта.

Марианна на мгновение опустилась на постель.

«Целая комната? Мне одной? Моя собственная комната?»[69]

Лорин широко распахнула окна, и все вокруг затопил солнечный свет. А потом вышла из комнаты.

Марианна откинулась на кровать. Она была не слишком мягкой и не слишком жесткой, а одеяла на ней были белые и прохладные. Лежа, она достала из сумочки керамическую плитку. Поставила ее на белый лакированный комод рядом с кроватью и стала сравнивать Кердрюк, нарисованный на изразце, и настоящий, видневшийся за окном. Наверное, художник стоял именно там, где она сейчас лежала. Она не могла решить, какой из двух городов прекраснее. Таинственнее. Волшебнее.

Марианне как будто сделали подарок. Вот только она не знала, за что и стоит ли его принимать.

Кот попытался устроиться у нее на груди. В гостинице было тихо, но в ней царила не та мертвая тишина, которую дома Марианна воспринимала как угрозу. Здесь тишина была живая.

Марианна вспомнила о женщинах, которых встречала прежде, и о том, как они старались втолковать ей, в чем смысл жизни. Но их молчание говорило красноречивее любых слов; Марианну трогали именно паузы между произносимыми ими словами.

— Я имею право на любовь! — заявляли большинство матерей, чьи дети посещали детский сад при хосписе. Это звучало примерно как: «У меня есть право на социальные контакты». А еще они говорили о том, что мужчина должен уметь конструктивно относиться к конфликтам. А потом замолкали.

«Я не знаю любви, — подумала Марианна, — я не знаю, какую цену приходится платить за любовь. Не знаю, ценят ли ее мужчины. Ее и конструктивное отношение к конфликтам».

Конструктивное отношение к конфликтам означало для Лотара одно: он их не выносил и заранее отрицал.

За комодом Марианна обнаружила паутину. Паутина напомнила ей о соседке Грете Кёстер и ее неразделенной любви к парикмахеру из ее квартала. Двенадцать лет тому назад, в жаркий августовский день, Грета сказала Марианне за стаканчиком хереса, который они тайком распили у Греты в погребке: «Среди какого же лицемерия нам приходится жить! В юности только и делали, что следили за собой, как бы нас не ославили шлюхами, в браке получать удовольствие считалось подозрительным, а после сорока мы уже старухи. Ну бывает ли у женщин возраст, когда они могут без помех наслаждаться тем, что у них между ног? Я не хочу, чтобы у меня там все покрылось паутиной!»