Тогда Марианна не знала, что и ответить. Она никогда не рассматривала то, что было у нее между ног, и потому по поводу паутины никакого мнения не имела.

Между ног у нее находилась некая неизученная область, ни на что не годная, как и ее сердце.

Марианна встала и отправилась в ванную принять горячий душ. Потом она завернулась в мягкое полотенце, вышла из мансарды и, босиком шагая по пыльным коврам, принялась обследовать гостиницу.

Марианна насчитала двадцать пять номеров на трех этажах, и везде мебель стояла под чехлами; над многими постелями возвышался романтический балдахин. Из всех комнат можно было выйти на деревянный балкон, охватывающий весь фасад здания. Чудесный отель, словно созданный для влюбленных.

На дверях туалета красовалась табличка на нескольких языках: «Просим постояльцев не бросать сигареты в унитаз. Влажные сигареты трудно раскуривать».

Большая дверь в конце длинного коридора вела в столовую. Открыв ее, Марианна попала прямо в картину. На холсте мужчины и женщины прогуливались по пляжу, одни, склонившись, шли против ветра, другие отдавались ему на милость. Марианна повернулась на сто восемьдесят градусов, чтобы хорошенько рассмотреть картину-панораму. Вот маленькая церковь, открытая всем штормам, прямо у моря, вот женщины собирают водоросли во время отлива.

Она оказалась в том времени, когда Марианны Ланц еще не существовало. Во времени, когда и ее бабушка была еще маленькой девочкой и не подозревала, что однажды встретит человека, от которого Марианна унаследует трехцветные глаза. Человека, имени которого она так никогда никому и не откроет. Марианна знала об отце своего отца только, что на груди у него было такое же родимое пятно, как и у нее: три языка пламени, составляющих огненное колесо там, где сердце.

Поднимаясь обратно по лестнице, она заметила драпировку, прикрывавшую вход на антресоль. Отведя ее в сторону, Марианна попала в темную каморку. Лишь постепенно в ее мраке материализовались тени. Платья. Летние платья, вечерние платья, платья, платья, которые женщина могла надеть на свидание.

«Каждое платье — воспоминание. О вечерах, когда их надевали для любви, для ссоры, для наслаждения. А теперь они висят в гробу из черного дерева».

Понюхав рукав роскошного красного платья, Марианна опешила. Платье было свежевыстиранное.

«Свежевыстиранные воспоминания?»

Марианна вновь поднялась к себе в номер и с тревогой села на постель. Она еще раз огляделась и попыталась сообразить, что будет означать для нее эта новая жизнь, если она ее выберет.

Марианна хотела бы стать женщиной, способной жить в одиночестве, утешать и исцелять себя самое, когда в груди находят слишком много уплотнений, а в судьбе все не ладится.

«Целая комната. Мне одной. Моя собственная комната».

Только на одну ночь. Одну-единственную. Она проведет здесь одну ночь, чтобы попробовать на вкус, каково это — иметь собственную комнату.

Потом она надела кухонную спецодежду и нерешительно нахлобучила белый поварской берет. Марианна не боялась готовить в «Ар Мор», разве что совсем немножко. Эта кухня — почти ее ровесница, уж как-нибудь они найдут общий язык.

В кухне «Ар Мор» у плиты стоял Жанреми, запустив раненую руку за ремень джинсов на спине.

Он протянул Марианне bol[70] кофе с молоком и круассан, и она, подражая ему, окунула рогалик в кофе, низко нагнулась над чашкой и стала есть, не обращая внимания на сыплющиеся в кофе крошки. По радио передавали песни, которые Марианна слышала в семидесятые годы, когда мимо нее проносились машины иностранцев: «Born to be wild»[71], «These boots are made for walking»[72].

Жанреми пританцовывал, с бешеной скоростью чистя овощи, как будто и не поранил руку.

— «Ай фаунд ми э брэнднью бокс оф мэтчес, — напевал он. — А ю редди, бууутс?»

Марианна никогда не видела, чтобы мужчина так танцевал. Она надеялась, что он не станет ее приглашать.

— Я тут придумал кое-что, чтобы вам легче было учить слова, мадам Марианн, — пританцовывая, сообщил Жанреми. — Pour le vocabulaire, vous comprenez? Il faut apprendre des mots français et breizh pour tous les… trucs[73].

— Трюков?

— Oui, les trucs. C’est un truc, cela aussi[74]. — Широким жестом он показал на стол, нож, салат: все это были трюки.

— Любая вещь?

Жанреми кивнул:

— Да. Вешчь.

Он махнул рукой на неиспользованный блокнот и сделал вид, будто пишет. Марианна стала один за другим вырывать листы вдоль перфорированной линии, взяла шариковую ручку и следом за Жанреми принялась обходить кухню.

Жанреми диктовал ей слова, и она записывала их на слух: фриго, фенеттр, табль[75]. Потом Марианна наклеивала листочки на все, что видела вокруг, пока кухня не запестрела крохотными оранжевыми бумажками. Под конец они приберегли кладовую и рыбу.

Жанреми перешел на бретонский. Он любил этот грубоватый язык, так похожий на ирландский гэльский. Kig — мясо. Piz bihan — горох. Brezel — макрель. Konikl — кролик. Triñschin — щавель. Tomm-tomm — осторожно, очень горячо. Марианна записывала и записывала.

Жанреми улыбался. С тех пор как он взялся учить Марианну, он реже вспоминал о Лорин.

Марианна была одержима каким-то голодом, решил он. Все впечатления погружались в нее и исчезали, как в бездонном озере. Она хотела ко всему прикоснуться, все понюхать, — как в холодильнике она дотрагивалась до продуктов! Не грубо хватала, а брала в руки осторожно, словно хрупкие цветы, чтобы почувствовать их аромат, а ее пальцы, казалось, проникают в душу каждого блюда.

Когда Жанреми смотрел на Марианну, в ее лицо в форме сердечка, в ее большие глаза, пустота, воцарявшаяся у него в душе всякий раз, стоило ему вспомнить о своей безнадежной страсти, наполнялась светом, а уныние отступало. Он начинал ощущать что-то похожее на уверенность и строить планы.