И мать, и луну стали осыпать упреками: мол, женщина, готовая отдать свое нерожденное дитя за любовь мужчины, не заслуживает любви ребенка. А луна и вовсе не имеет права на материнство, зачем ей существо из плоти и крови?

«Зачем тебе дитя, луна?»

Однако никто ни в чем не обвинял мужчину, убившего свою жену — из тщеславия, из страха, из оскорбленной гордости.

«И так всегда, — подумала Марианна, поднимая подол платья, — мужчин никто ни в чем не обвиняет. Виновата всегда женщина. Если он ее не любит, если она оказывается слишком слабой, чтобы уйти, если она рожает ребенка, не будучи замужем, — она сама во всем виновата. Лотар уничтожил мою любовь и мою жизнь, а я не сумела даже призвать его к ответу! Зачем тебе нужна была моя любовь? Говори! Зачем?»

Марианна впервые отдавала себе отчет во множестве чувств и мыслей, они так и рвались у нее с языка, но она не произносила их вслух. Почему она так и не осмелилась откровенно все сказать мужу? Потребовать от него, чтобы он познал ее тело! Чтобы он чтил ее сердце!

Марианна громогласно обвинила себя самое в трусости. Умолкнув, она различила только шум моря. Она сделала еще два шага: теперь вода доходила ей до бедер. Она глубже погрузилась в прохладную боль, пока она не поднялась ей до живота; соленые брызги упали ей на лицо. Море напоминало живое существо, морская пена — кипящее молоко, морская вода когтями хищно вцепилась в Марианну.

«Хватит, пора кончать!» — прошептала Марианна.

Еще шаг. Когти впились глубже. Она почувствовала, как пульсирует ее кровь, как она дышит, как ветер теребит волосы и как солнце греет кожу. Марианна подумала о мансарде с раковиной на двери, о коте, устраивающемся у нее на груди, подумала о Жанреми.

Значит, сегодня последний день, когда ей удастся увидеть море. Ощутить море своей кожей, подобно тому как при виде бесконечного горизонта она испытала незнакомое прежде чувство безграничности. Сегодня она последний раз услышит собственный голос.

Но иначе нельзя.

«Кто это сказал?»

В лицо ей полетели брызги соленой пены.

Да, кто это сказал?

Разве она не вправе поступать, как ей заблагорассудится? Захочет — и прямо сейчас сведет счеты с жизнью! В ее власти решать, когда уходить.

Марианна еще раз обернулась, чтобы всем своим существом вобрать в себя грубоватую, первозданную красоту скалистого побережья.

«Завтра».

Марианна вышла из воды на берег.

Завтра.

Янн Гаме любил смотреть, как работает Паскаль Гуашон, очевидно, потому, что оба они были художниками, воспринимавшими творческий процесс не как труд, а как наслаждение. Руки Паскаль лепили из глины совершенно неподражаемо: изящнее и точнее они двигались, только когда она работала в саду или готовила.

Если только она могла вспомнить какой-нибудь рецепт.

Паскаль привыкла жить полной жизнью, всецело отдаваться работе и страсти, и потому художнику по временам невыносимо тяжело было видеть, как его давняя подруга все глубже соскальзывает в беспамятство. Ее муж Эмиль и Янн познакомились в тот самый вечер, когда Эмиль и Паскаль влюбились друг в друга; это произошло почти пятьдесят лет тому назад.

Янн потрепал Мерлину, белоснежную суку породы лабрадорский ретривер. Она была первой собакой, которую приютила Паскаль; с тех пор бездомные собаки и кошки заполонили их участок, и число их постоянно росло. Сидя на террасе, Янн наблюдал, как Мадам Помпадур ловит шмеля. Всех собак, даже дворняжек, Паскаль назвала именами королевских фавориток. Кошки именовались в честь овощей и фруктов; рядом с Янном устроились на солнце Мирабель и Petit Choux, Капустка.

— Муза? Ты думаешь, что Эмиль — моя муза? — повторила Паскаль.

Казалось, будто Янна вот-вот высмеют все веснушки под ее некогда рыжей, а теперь молочно-белой шевелюрой.

— Меня вдохновляют чувства.

Ее скульптуры часто изображали мужчину и женщину, которых влекло друг к другу, но лишь изредка их страсть обретала счастливое завершение и они заключали друг друга в объятия. Очень часто фигуры возлюбленных, жаждущих слиться в поцелуе, разделяло всего несколько миллиметров, и они навеки замирали в тоске.

— У Эмиля все в порядке с ногой? — спросил Янн. По иронии судьбы, Эмиль был дюж как медведь, но его мозг начал утрачивать власть над телом. Сначала появилась дрожь в ступне, потом во всей ноге. Теперь дрожь охватила всю левую половину тела, и она переставала подчиняться Эмилю, если он забывал принять лекарства.

— С твоими изразцами тоже все в порядке? — в свою очередь спросила Паскаль.

— Да, пока да, — солгал Янн.

Все в порядке; как всегда, он преподавал живопись малоодаренным художникам-графикам, дважды в неделю навещал Паскаль и Эмиля, по понедельникам ужинал в «Ар Мор», всю остальную неделю расписывал свои кафельные плитки, а в остальном ждал, когда же лето сменится осенью.

— Порядок убивает, — заключила Паскаль. — Ну так что случилось?

Он должен был бы заранее догадаться, что так просто от нее не отделаться. Он снял очки, чтобы не видеть Паскаль. Ему трудно было признаваться в том, что с каждым днем все больше и больше его мучило.

— У меня никогда ничего не было, кроме искусства, Паскаль. А сейчас мне шестьдесят — и я понимаю, что этого недостаточно. В моей жизни пусто. Как на пустом холсте.

— А ну нечего тут себя жалеть, не на тех напал. А искусство, ну что такое искусство, Янн Гаме? Искусство — это мышца, которую ты сокращаешь. Ей безразлично, расписываешь ли ты кафель, или лепишь смешных человечков, — Паскаль ткнула пальцем в глиняную фигуру, которая стояла перед ней, — или плетешь словеса. Искусство просто есть, Янн.

Она одновременно обвела глазами террасу, пожала плечами и всеми пальцами сразу попыталась показать на все, что ее окружало.

— Оно просто есть. И все. Другой вопрос, что ты чувствуешь. По-твоему, ты одинок? Вот что я тебе скажу, Янн Гаме: тебе не хватает любви. Помнишь, что такое любовь? Это то чувство, из-за которого люди совершают глупости или подвиги. Никакое искусство в мире не ответит тебе любовью на любовь, Янн. Ты отдаешь искусству всего себя, но взамен оно ничего тебе дает. Совсем ничего.

Янн был так признателен Паскаль за эти полминуты, за эту яростную отповедь. Не исключено, что, как бывало раньше, Паскаль потеряет нить разговора и начнет спрашивать Янна, кто он, черт возьми, такой. А потом, пошатываясь, побредет в кухню и ничего и никого не будет узнавать: будет недоуменно глядеть на стол, на сахар, на мужа.

Искусство. Любовь. Янн не ощущал себя художником. Он был artisan, ремесленник. Если он и был творцом, то лишь в малой степени. А любовь? Любовь напоминала ему слишком большой холст; он не знал, чем его заполнить, это чувство он никак не смог бы изобразить. Любовь была той самой составляющей, которой недоставало его творчеству.