Об этом – и о том, как стремительно их притянуло друг к другу, будто они были двумя намагниченными частицами. И хотя брат прекрасно понимал, что́ тому причиной, он ходил будто пьяный. Что уж говорить о Джуде? Она не могла припомнить случая, когда бы так быстро доверилась мужчине. В первую же ночь, оказавшись перед Яром в одном только лунном свете изо всех доступных ей одеяний, она не испытала неудобства, как бывало с другими. Всё случилось так пугающе естественно, что поставило её в тупик. Казалось, этого человека ей заготовили в пару в момент создания. Они подходили друг другу настолько, словно были двумя вытесанными точно под размер деталями. Джуда не могла понять, что это значит, не понимала она и того, что с ней происходит.

А происходит следующее: когда такие, как Джуда, встречаются со своей житью, жизнь их съезжает с колеи. Дни становятся плотными, хоть ножом режь, а всё, что прожил он до этой встречи, – выпуклым, будто навели линзу. Его прошлое кажется близко, хоть рукой дотянись, а будущим он не прирастает ни на день. По утрам он чует запах духов, купленных двенадцать лет назад, а вечером гораздо лучше помнит, какого цвета был пластмассовый оленёнок, подаренный на шестой день рождения, чем то, о чём говорил час назад.

И вот когда вся сумма прошлого ляжет на весы с одной стороны, а весь потенциал будущего – с другой, когда вся предыдущая жизнь ляжет камнями в карманах, с которыми надо перейти бурную реку, и никто не перебросит с другого берега мост, – вот тогда это называется выйти к порогу. Тут-то и наступает наш черёд. Но о нём я до поры умолчу.

Поэтому совершенно неважно, сколько раз и при каких обстоятельствах Яр и Джуда встречались, чем они занимались и о чём говорили. Важно, что песок вытекал, и Яру оставалось лишь внимательно следить, чтобы оказаться рядом, когда он иссякнет. Джуда и сама чувствовала себя так, словно подводит итоги; это и пугало, и пленяло, и ничего не могла она с этим поделать. Мы же следили, как проступает структура её жизни, как логика и законы, сюжеты и узоры, скрытые за событиями, обнажаются, будто дно при отливе. И всякий раз, когда Яр возвращался на чердак поздно ночью, он приносил в карманах песок и ракушки с этого дна – и мы узнавали о Джуде больше, чем знала она сама, оставшись одна в постели, ещё пахнущей Яром.

Её папа был наполовину кореец; бабушка по отцовской линии происходила из румынских цыган, легко смешивающихся со всеми, но легче всего – с караимами из украинских местечек, говорящими на идише и пахнущими луком. Благодаря им Джуда обладала кожей цвета тёплого ржаного хлеба, волосами, как врановое крыло, глазами, как жареный миндаль, и характером бойцовой собаки. Уже с восьми лет у неё была такая нижняя губа, будто она целовалась за гаражами. Её небольшое тело было той волнующей упругости, которая заставляла мужчин закатывать глаза, стоило ей пройти мимо. Косточки в щиколотках у неё потрескивали, как хорошо прожаренные орешки; она была предательски красива – той красотой, которая в юности заметна всем, кроме неё самой, а в зрелые годы, когда в ней уже не нуждаешься и не ждёшь, расцветает настолько, что и не знаешь, что с нею делать. Ложась спать, она сперва видела окончание прошлого сна и лишь после ныряла в следующий. И жизнь её текла так же непрерывно, что редко случается у людей.

Мать её была блондинкой с такой светлой и тонкой кожей, что не было видно призрачного пушка под мышками и на лобке. Мать гордилась тем, что никогда не оскорбляла своего тела бритвой. Она считала себя Галатеей, избранной среди жён. Как её угораздило зачать от мужчины, не имевшего с ней биологической схожести, остаётся загадкой, но от этого Джуда с детства жила, будто бы раздираемая вулканами. Проще говоря, она была похожа на мать не больше, чем трава похожа на чернозём, который её породил, и поэтому всегда жила в недоумении, откуда в их с отцом доме это белое, призрачное существо, не имеющее запаха.

Мать была принцессой. Пока жизнь шла хорошо и отец ходил гоголем, она не работала ни дня, даже по дому. Когда жизнь дала трещину и отец стал приносить в дом вместо денег запах неизбежности и алкоголя – мать и тогда не начала работать, и все тяготы легли на Джуду. Она была в родной семье чем-то вроде служанки-чернавки, отданной с калымом и откупившей невесту от забот. Другую подобное положение сломило бы. Но Джуда не была бы Джудой, она бы не носила в себе столько упрямства и злости, как и несмешиваемых кровей. Она закусила свою караимскую губку, прищурила корейские глазки и решила выжить во что бы то ни стало. Ей тогда было восемь. В то время она и начала называть себя Джудой и делала это так настойчиво, что в конце концов забыла, как её звали раньше.

Первые её годы прошли в маленьком северном городке, который слеп зимой, а летом щурился. Отец был офицером с подводной лодки, и в детстве, засыпая, она слышала вокруг себя шорох колотого льда в чёрной морской воде, льда, трущегося об обшивку при погружении. Ещё из того времени она помнила, что по ночам у неё на ладонях появлялись неглубокие тонкие порезы, будто сделанные остро наточенным пёрышком. В те же ночи ей снился зелёный свет. Она была уверена, что её похищают инопланетяне и ставят опыты. Мать говорила, чтобы она не придумывала глупостей, и утверждала, будто Джуда царапает себя сама. Всё это прекратилось, как только к ней пришли первые крови. Примерно в то же время советский строй завещал долго жить, флот начал стремительно ржаветь, отец оказался на ранней пенсии, и они переехали в небольшой городок в двух часах езды от Питера на электричке, серый от скуки и пахнущий сухой тиной.

Отсюда их слепой северный город казался раем. Там её мама, бывшая до замужества балериной, вела в школе ради своего удовольствия кружок хореографии. Здесь она снова устроилась в школу вести кружок, но теперь одного удовольствия не хватало, а платить никто не собирался. Больше ничего мама делать не умела. Она впала в оцепенение, сидела, как холодная белая кукла, и не двигалась. Кто-то порекомендовал её в школьную библиотеку, и теперь мама целыми днями сидела там.

Джуда училась в той же школе. После уроков ей не хотелось идти домой, где был пьяный папа, не хотелось идти на улицу, где у всех сверстников были лица, как выцветшие обои, а от волос пахло тиной. Чтобы не пропахнуть тиной самой, Джуда выпивала настойку пажитника, от которой кожа источает запах свежескошенной травы, а после уроков шла в библиотеку и читала там всё подряд, лишь бы не видеть неподвижную белую куклу с идеальной прямой спиной, как у балерины из музыкальной шкатулки.

Так прошёл год. Мама больше не танцевала, папа больше не просыхал. Джуда прочла всё, что было в школьной программе на два года вперёд, и в один день поняла, что в аду спасётся лишь тот, кто вовремя прыгнет в бричку. Тогда она решила зарабатывать на жизнь сама.

Она вспомнила свой первый удачный опыт в бизнесе. Ей было семь. Во дворе, в коробке она нашла щенка. Вообще в их городе не было бесхозного ничего: ни людей, ни собак. И даже голуби выглядели так, словно кому-то принадлежали. Джуда обрадовалась щенку и хотела его взять, но мать наотрез отказалась от собаки. Тогда Джуда стала его кормить и держать в той же коробке во дворе. Так прошло два месяца, коробка щенку стала мала, а однажды во дворе появился дядя, который быстро разглядел в лобастом медвежонке будущую кавказскую овчарку с медвежьими клыками.