Она подняла голову, пытаясь сохранить самообладание, которого, собственно, уже не было, и пробормотала:

– Действительно, надо было.

Олимпия напомнила себе, что ей уже двадцать шесть, она давно вышла из детской и… что заставило ее сюда врываться?

Платье.

– Оно французское…

– Что?

Он повернулся, и теперь она могла любоваться видом анфас: сильная шея, плечи, грудь. Волны жара прокатывались по ее телу, и, кажется, она едва не разинула рот.

Боже правый, он сложен как… Аполлон. Она еще не опомнилась после того, как увидела его со спины, но вид спереди: ключицы… грудь…

«Хватит глазеть, дурочка».

Олимпия заставила себя опустить взгляд на платье – действительно самое красивое и самое смелое дневное платье, каких носить ей еще не доводилось.

– Оно во французском стиле. – Она обвела платье дрожавшей самую малость рукой. – Я не стану перечислять, что там под юбками: вы наверняка знаете, – но да будет вам известно, я догадываюсь, почему оно такое.

– Вы про нижнее белье? Выглядит слишком… – Он сделал неопределенный жест рукой, которой не придерживал полотенце. – Тут всего слишком много… ведь вы гораздо миниатюрнее. Все эти юбки так топорщатся, да еще рукава точно винные бочки. А под ними наверняка железный каркас.

– Мужской ум воистину загадка, – сказала Олимпия. – Я не об этом.

– Так и знал, что дело серьезное, – вздохнул Рипли. – Я парень скромный, поэтому ни на минуту не поверил, будто вы ворвались ко мне, подчиняясь неодолимому желанию потереть мне спину.

Жаркая краска залила ее лицо, шею и прочие места, которым неприлично заявлять о себе.

– Вы поразительно догадливы, – сказала Олимпия, взмахнув восхитительной мантильей, которая окутывала ее плечи. – Вот это: блонды, черные блонды – годятся в лучшем случае для замужней дамы, да и то весьма сомнительно, чтобы хоть одна знакомая мне мать семейства надела черное с розовым нижнее белье и розовые ленты. Что это, спрашиваю я вас?

Он опустил тяжелые веки, однако ей и не нужно было видеть его взгляд: она кожей чувствовала, что он медленно рассматривает ее с головы до ног.

По телу побежали огненные мурашки, как в тот раз, когда она увидела его впервые, только сильнее, хотя прошло уже семь лет и она предостаточно навидалась светских повес. Вот только свои приемы они никогда не испытывали на ней.

– Если вы хотите знать, видно ли мне ваше нижнее белье, то я отвечу, что нет, – вкрадчивым голосом проговорил Рипли. – И поскольку я его не вижу, а вы полностью одеты – кстати, одежды на вас сейчас даже больше, чем раньше, – мог бы добавить…

– Не трудитесь! Не знаю, о чем я думала, когда надеялась, что вы поймете. Что ж, воспользуюсь случаем и скажу себе, что теперь стала куда интереснее, но для того, чтобы мыслить разумно, слишком хочу есть. Я ни разу в жизни не носила черные блонды!

Олимпия повернулась было к выходу – ей следовало уйти давным‑давно, – когда он заметил:

– Значит, пришло время начать. Вам очень идет.

Она обернулась.

– Вы серьезно? По‑моему, слишком смело для рациональной зануды.

– Кого вы хотите одурачить? Сбежали со свадьбы, перелезли через стену, упали за борт. Что бы о вас ни говорили – а я, если честно, даже не знаю, что тут еще сказать, – слово «зануда» к вам явно не относится.

Она махнула рукой:

– Это не я настоящая, это Олимпия, которая немножко сваляла дурака.

Он приподнял черную бровь.

– Немножко?

– Дело в том, что мое легкое опьянение прошло, и…

– Легкое? Это вы себе льстите. Нагрузились вы прилично. Не забывайте, я ведь эксперт в этих делах.

– В любом случае я поступила глупо. И теперь ломаю голову, но не могу придумать никакого разумного – или хотя бы вразумительного – оправдания.

Паника не может быть оправданием, хотя для нее имелись причины: между ухаживанием и принятым предложением и свадьбой прошло слишком мало времени, она поддалась восторженным уговорам матери и тетки. И вот сегодня утром, еще до того, как напилась бренди, что‑то в ней сломалось, иначе она вообще не притронулась бы к алкоголю.

Может, бренди и придал ей решимости, однако в обществе Рипли голова продолжала кружиться и после того, как он выветрился, и этот эффект даже усилился.

Олимпия опять посмотрела на платье, усилием воли возвращаясь с небес на землю.

– Нам лучше вернуться.

Последовало молчание, и она ожидала чего‑то вроде «я же вам говорил». Разве не спрашивал он, и не раз, действительно ли она намерена бежать, разве не твердил, что вернуться можно в любой момент?

– Черта с два теперь мы повернем назад! – заявил Рипли, и это не стало для нее неожиданностью.

Хотя на Рипли не было ничего, кроме полотенца, смутило его отнюдь не это. Скорее напротив он бы заплатил сотню фунтов, чтобы видеть ее лицо, когда она ворвалась к нему в номер. Ему ужасно хотелось обернуться, причем без полотенца, и он заплатил бы еще двести фунтов, чтобы увидеть ее реакцию.

К счастью, в последнюю минуту он вспомнил, что леди Олимпия невеста Эшмонта. Шутка ли, разгуливать без штанов перед будущей женой лучшего друга!

Но как бы то ни было, вид благоухающей дамы в соблазнительном платье, с распущенными волосами, раскрасневшейся от слов обвинения, которые выговаривала ему, – грудь ее тем временем вздымалась и опадала, как волна в бурном море, – и он в костюме Адама, чистенький, свеженький, даже блестит, – могли пробудить тщетные надежды у чувствительного паренька пониже пояса, а уж это осложнение в планы Рипли не входило.

Не менее важно, что в обычных обстоятельствах Эшмонт скорее всего посмеялся бы над этой сценой, но обстоятельства были далеки от обычных. У Рипли не было опыта по части двусмысленных сцен с избранницами своих друзей, но он предполагал, что даже Эшмонт мог обидеться, если бы кто‑то стоял перед его нареченной в чем мать родила.

– Ялик уплыл, – заметил Рипли, – так что вернуться мы не сможем.

– Не говорите ерунду! – парировала Олимпия. – Вы не раз спрашивали, не хочу ли я…

– То было раньше, – оборвал ее он. – Но вы перешли Тибр.

– Рубикон, несносный вы человек!

– Жребий брошен, – нисколько не смутился он. – Я отвезу вас к тетке, как мы и договаривались, и вы прекратите менять свои решения каждые пять минут!

– Ничего подобного! Я вообще не меняла решений… до сего момента.

– У нас план…

– Это у вас, не у меня, и всем хорошо известно, что от ваших планов добра не жди.