2. Его похитили трое хулиганов за кажущиеся преступления против их кажущегося человеколюбия. Такому варианту есть подтверждение. Свидетельства очевидцев: нашего Руди и остальных, которые рассказывают об их столкновении в аллее аттракционов, а перед тем — об обоюдных выпадах во время представления. Осмотр трейлера Генри обнаружил признаки борьбы. Цепи — пропали. То же и фотография Ланы Тернер.[7]Можно предположить, что, после того как Руди помешал им вечером, они вернулись на другой день, злые от неудачи и пылая ненавистью, увезли его в отдаленное место и там убили за то, что он негр. Каковым он не был. Но погиб, потому что так и не сказал им этого. Он не настолько дорожил жизнью, чтобы ради спасения предавать своих коллег по цирку.

3. Неожиданно возлюбив жизнь, он смыл с себя черную краску, выбросил ее оставшиеся пузырьки и вернулся в мир, в котором родился, став цирюльником, продавцом пылесосов, или маляром, или учителем, и счастлив сейчас, счастливей, чем мы можем представить, — человеком, который, шагая по улице, на которой живет, вызывает у встречных одну только мысль: «Вот идет счастливый человек». Дженни (Окостеневшая Девушка — наша извечная оптимистка) — единственная сторонница варианта № 3, но она сама не верит в это. Третий вариант — самый печальный из всех из-за бедняжки Дженни, которая любила его, тоскует по нему и лишь надеется на лучшее.

У меня сердце каждый день болит, и не только за Дженни, но за всех них (и за себя, Короля Горемык), и за сам мир, за то, что в нем может существовать такое место, что оно необходимо, потому что без него мы все…

[Следующая страница вырвана.]

…но мне третий вариант кажется убедительным. Этому, конечно, есть доказательство, что всегда приятно, но еще, что даже лучше, — это была рука Божия, зримая на краткое мгновение, крышка гроба, захлопывающаяся над жизнью, начало и конец, всегда одинаковые. Жизнь — грустная штука, но настоящая трагедия настигает только единицы, за остальными же ходит по пятам до самой нашей смерти. Преследует, как песенка, что вечно вертится у нас в голове. Генри. Не знаю, настоящее ли это его имя. Мы с ним посиживали иногда, Генри и я, разговаривали. Спокойный человек, но он говорил мне, рассказывал такое, о чем не рассказывал никому другому. Прежде чем он нашел у нас свой дом, он был бездомным, скитальцем, то и дело попадал в кутузку за игру в «угадай даму»[8]и, без сомненья, за другие вещи. Человек, не слишком любивший власти и которого власти никогда не любили. Я был другом человеку, не имевшему друзей, может, лучшим другом за всю его жизнь. А какую историю он рассказал! Подобного рода историю невозможно забыть, особенно когда ее рассказывают таким голосом, глядя на тебя такими зелеными глазами на таком обветренном лице, заставляя тебя слушать, затаив дыхание. Невозможно пересказать ее никак иначе. Историю о его сестре… похищенной… украденной человеком без имени, или, наоборот, имевшим слишком много имен, человеком, который проколол ему палец и смешал их кровь. Заставил его дать клятву. О его сестре, которая…

[В этом месте несколько страниц отсутствуют, потом следуют не представляющие для нас интереса сетования Мосгроува на его одиночество и как ему недостает настоящего друга. Также упоминается некая Джесси, женщина, которую он любил, но которая не могла ответить ему взаимностью. Дело не столько в нем, как сказала она, а в его невыносимой волосатости.]

…но ее не было в переулке за отелем, и пса тоже не было, и когда прошел день и наступил вечер, а она так и не появилась, Генри повел отца в ту комнату. Они постучались; никто не отозвался. Тишина. Тогда отец открыл дверь своим ключом (из огромной связки, висевшей у него на поясе; он ходил, бряцая ими, как тюремщик). Комната оказалась пуста, ни следа, указывавшего на то, что в ней вообще кто-то останавливался, и только на самом виду, на комоде, лежала игральная карта.

(Генри взял карту и незаметно спрятал в карман и с этого дня никогда с ней не расставался. Если б он снова объявился, живой или мертвый, ручаюсь, что карта была бы при нем. Готов поспорить на что угодно.)

После того, что случилось с его сестрой, Генри вообще не мог говорить, хотя вокруг него всегда были люди, ждавшие, что он что-то скажет, что-нибудь. Охрана отеля, местная полиция, детективы, репортеры аж из самого Нью-Йорка, стая людей в широкополых шляпах и дешевых темных костюмах. Ничего не могли найти. Даже отпечатка пальца. Но Генри знал. У него был по крайней мере ключ к разгадке, к тому, что происходит. Это было видно по его лицу: такое выражение, будто он видел призрак, — и он его видел. Мистер Себастиан был призраком, и он превратил и его сестру в призрак. Те призраки преследовали его всю оставшуюся жизнь.

Розыски прекратились раньше, чем можно было ожидать. Генри хотелось, чтобы расследование продолжалось, и более тщательно. Но все в одночасье уехали, и расследование, по всему было видно, закончилось, а его сестра так и не нашлась. Генри не мог помочь, будучи не в состоянии произнести ни слова. Но он думал, что сделано не все. Когда он наконец раскрыл рот, чтобы заговорить, его было едва слышно. Отец приблизил ухо почти к самым губам сына, чтобы разобрать его шепот. «Червонный король, — прошептал Генри, — это Карл Великий, бубновый — Юлий Цезарь, король треф — Александр Македонский, а король пик — Давид, из Библии». Он повторял это снова и снова. Отец, наверно, решил, что потерял его навсегда.

Генри не осмеливался идти дальше одной мысли, словно за ней его ждали чудовища: «Я позволил ему забрать сестру».

Когда появились остальные слова, Генри рассказал отцу все (насколько позволяла клятва, к которой он отнесся так серьезно). Но мало что мог добавить к тому, что было уже известно. Не дал никакого ключа к разгадке. То, что, проведя столько времени с мистером Себастианом, он не мог поведать почти ничего нового, удивило даже его самого. Когда он описывал отцу лицо этого человека — смертельно-бледную кожу, красные губы, постоянную улыбку, редкие черные волосы, — в итоге вырисовывался некий образ из страшной сказки, лик привидения.

Отец заплакал, хлебнул из бутылки, похлопал сына по спине, сказал, что тот был очень храбр и что они должны продолжать поиски, они никогда не прекратят искать ее, и прочее в том же духе. Но Генри знал: это ложь. Даже он, еще ребенок, понял это. Жизнь, какая-никакая, продолжается. И в душе они похоронили ее.

Что до отца, то потеря дочери была последней и окончательной в длинном списке его потерь; для других не осталось места. Он уже ничего больше не понимал. Эта потеря опрокинула его, смазала колеса, и он покатился по наклонной. Запрет употреблять спиртное не мог остановить его — он запил горькую и погрузился в такую печаль, что неуспех поисков уже не имел значения: исчезновение дочери подвело итог его судьбе. Так он и пил запоем до конца жизни.