Где был Создатель, который все видит? Очевидно, есть мертвые зоны у камер на его всевидящем сервере.

Она все это вспомнила, пока он говорил по мобильнику с кем-то по делу, лицо его стало в тот момент другим, собранным и резким, ему что-то докладывали, он был недоволен, и она даже испугалась его такого, но он закончил, и они опять двинулись по аллее.

Он продолжил свою одиссею. Ей очень нравилось, как Кирилл жалеет маму, ей не досталось такой близости с собственной матерью, не случилось.

Мама ее недолго жила с ней, она уехала с папой в Сибирь на заработки, родители приезжали редко, зарабатывали на квартиру, потом на мебель, потом на «Волгу» с оленем на радиаторе, и она даже не успела их толком полюбить.

Мама вернулась из Сибири одна и совсем недолго порадовалась накопленным своим горбом достатком, заболела, слегла и умерла в больнице в субботу, когда врачи отмечали День медработника, сердце ее остановилось, и два пьяных кардиолога так и не доползли до ее палаты на шестом этаже. Пьяные были и сестры, и дежурные врачи, все были пьяные, дело замяли, уволили старшую медсестру, и Лиза осталась сиротой на попечении бабушки.

Она плохо помнила свою юность: две школы, плавание, кружок поэзии в Доме пионеров, бабушка держала ее в узде, шаг влево, шаг вправо, поход с подружкой после школы в ГУМ посмотреть на импортные купальники приравнивался к побегу.

Так она добрела до выпускного, где потеряла девственность на детской площадке в домике с петушком на крыше. Одноклассник, который провыбирался с хорошенькими, их расхватали более ловкие, остался на бобах, и на сдачу взял Лизу и осчастливил ее своей нехитрой любовью. Лиза пришла утром, бабушка через две двери все поняла, но трогать не стала, положила спать, а уж потом в обед начала нюренбергский процесс.

Ей не пришлось собирать доказательства, все было наглядно — смятое платье и засосы на шее, и без пыток Лиза рассказала все, что испытала в день, когда ушла со школьного двора на детскую площадку, эту песню они пели в актовом зале под слезы матерей и цинично-умилительные речи педколлектива, она пела хорошо, голос ее звенел в высших сферах, она желала взрослой жизни, она хотела краситься косметикой из «Ванды» на улице Полянка, не носить гольфы, белые блузки и юбки до середины щиколотки, она мечтала купить себе два лифчика не в «Детском мире», капроновые колготки и трусики, настоящие трусики «неделька» с ягодкой, а не панталоны, которые заставляла ее носить бабушка даже в июле, она желала сидеть на камне на набережной у Театра эстрады и есть мороженое «Лакомка» вместо противного супа из пакетов и капустных котлет, запивая все это морковным соком, который бабушка считала очень полезным.

Бабушка все выяснила, взяла ее трусы и пошла к мальчику вершить правосудие. Она не зря прожила свой век с матросом из органов, и она знала, как разговаривать с контрой.

Контра открыл с заспанно-пьяной рожей, не понимая, отступил назад, под напором железной бабушки, он сперва получил по роже трусами, а уж потом она приступила к очной ставке с ними же, она бросила их ему под нос на полированный стол карельской березы, дом был богатым, дед-адвокат неплохо подготовил внука к будущей жизни, и этот внук теперь сидел ошалелый и не знал, как ему быть.

У него выбора не было, как у Гамлета. Бабушка сразу сказала, что он сядет, и ему никто не поможет, даже если все евреи-адвокаты Москвы соберут свой кагал.

«Тебе конец, — сказала ему член партии с 1925 года, вдова политкаторжанина, героя Гражданской войны и ветерана Великой Отечественной, — ты попал под поезд, мальчик, и дни свои закончишь не в МГУ, куда вы уже занесли немалые деньги, а в зоне, где тебя сделают петухом, пе-ту-хом, ты будешь ку-ка-ре-кать и какать кровью десять лет, а потом еще десять жить на 101-м километре».

Это было за год до Олимпиады, и все уже слышали, что город первой Олимпиады будут чистить от всякого элемента, позорящего советского человека, бабушка знала, куда бить, и мальчик заплакал, человек он был гадкий, но впечатлительный, он не желал быть ни курочкой, а особенно петушком, но спасение пришло внезапно, как ветер, распахивающий окна перед грозой, в комнате появилась его мама, Стелла Матвеевна, заведующая стоматологией на улице братьев Весниных, женщина сильная и решительная.

Она сразу поняла, что ее Мишеньке грозит беда, она чувствовала, что беда пришла в образе этой старой бляди, которая на всех школьных собраниях сидела, поджав свои желчные губы, и мешала своими советами родительскому комитету собирать деньги на все необходимое. Эта старуха говорила со сталью в голосе, что Родина делает все для наших детей, и не будем их растлевать вашими пошлыми штучками, с ней не спорили, ее побаивались все, но только не Стелла Матвеевна. Она все поняла и своей грудью, совсем немаленькой, заслонила детеныша от дикой бабки и отправила его на кухню выпить кока-колы (в стране этот напиток появится только через год, но у стоматолога с репутацией этот напиток пили уже как продукт не первой необходимости, — когда он заканчивался, Стелла звонила одному мужику с двумя сложными мостами, и он сам привозил с базы, которой руководил).

Стелла провела мозговую атаку, значит, так, с ней надо по-хорошему, она танк, его надо остановить. Давайте сядем за стол, мягко сказала она бабушке Лизы, и поговорим как интеллигентные люди.

— Что случилось? — с придыханием сказала Стелла Матвеевна, она все уже поняла, просто решила взять паузу.

— Ваш ублюдок испортил мою внучку, в грубой и извращенной форме, — отчеканила бабушка, сжигая все мосты на примирение.

Стелла Матвеевна притворно вздохнула:

— А вы уверены, что это сделал наш мальчик, может, девочка была пьяненькой, может, она перепутала насильника, наш Миша на это не способен, у него была травма, у него опущение яичка, у нас есть справка, хотите полюбопытствовать? — И она сделала движение к шифоньеру.

Бабушка остановила ее решительно, жестом, который красноречиво звучал бы, если бы эта женщина понимала язык жестов, жест значил следующее: «Вы тварь, уважаемая, я не знаю ничего про яички вашего сына, но сделал это он, и мы оторвем его яйца или посадим, вам ясно, блядь нерусская?»

Но она так не сказала, она сказала спокойно, холодно и взвешенно: девочка не врет, у нас есть свидетель, Елисеевы из третьей квартиры, они шли в гараж и видели вашего Мишеньку, вылезающего из домика на детской площадке в распахнутых брюках с полным комплектом яиц, которые он продемонстрировал двум доцентам МГУ, ведь они будут принимать вашего урода в университет, если его не посадят наши славные органы.

Стелла Матвеевна даже заерзала от такого аргумента, закручинилась и поняла, что эта чертова бабушка — крепкий орешек, и расколоть его можно будет кругленькой суммой, а вот какой, тут есть смысл поторговаться, и она начала издалека:

— Наши дети, что мы без них, я понимаю, вам больно, но ломать мальчику жизнь тоже жестоко. Ну, сядет он за изнасилование, вашей внучке легче будет? Шлейф за ней потянется плохой, а ей замуж выходить, жизнь строить. Думаю, надо договориться, чтобы всем было хорошо.