Лиза хорошо знала, что у нее не так, а что так, она понимала про себя все, и ей хотелось не знаменитого, а своего, законного, даже толстого, даже плешивого, но чтобы он сидел на этом диване, и каждый раз, порхая из ванны или кухни, она натыкалась на него взглядом и говорила на ходу какие-то глупости про Пугачеву и Галкина, про то, как им не стыдно, а он бы не отвечал, молчал, ковырялся в носу, смотрел футбол, просто находился в ее поле зрения — один на всем на белом свете.

Через несколько дней приехала дочь с шампанским и тортиком, сказала «мама, надо жить» и выложила на стол лощеный конверт, в нем оказался тур Лиссабон — Мадейра.

Лиза даже не посмотрела, не было никакого желания куда-то ехать, не до красот ей было в этот момент, дочка не настаивала, просто поставила ее перед фактом.

Они посидели, попили чаю, просто поговорили ни о чем, и дочь заторопилась к своим.

У молодых всегда куча дел, Лиза это понимала и никогда не насиловала дочь словами о недостатке внимания.

Когда дочь ушла, она прилегла и стала смотреть телевизор. Царил Андрей Малахов, в тот вечер он мирил мужа с женой, который убил ее маму в пьяном бреду. Мама умерла не сразу после удара топором по голове, и поэтому следователи посчитали, что это не убийство, а тяжкие телесные повреждения в состоянии аффекта.

И вот теперь этот ублюдок мялся на гостевом диване и лил слезы и не понимал, за что его все ругают, он говорит, что любил маму, но так вышло, он не хотел.

Андрюше его признания было мало, он желал узнать, а не было ли у него с мамой чегой-то такого, что послужило бы поводом, дочка глядела на ведущего с ужасом.

Неужели он сейчас покажет видео, где ее покойница-мама соблазняет ее благоверного, и она не ошиблась, соседка, неравнодушная к чужому горю, через минуту дала показания, что мама соблазняла мужа в отсутствие дочки под страхом лишить ее сожителя регистрации, и он, поддавшись шантажу, исполнял ее гнусные желания, не выдержал и убил.

И вот такое показывают людям, пришедшим с работы.

Лиза недоумевала, она никак не могла понять, какую цель преследуют граждане из телевизора, вываливая на головы зрителей каждый вечер всякую нечисть, все худшее, что есть в человеческой природе, кто эти враги народа, целенаправленно доказывающие всем, что мы дрянь, дерьмо и ублюдки.

Лиза с остервенением выключила телевизор, легла и закрыла глаза, сна не было, откуда-то навалилось страшное отчаяние, за прошедшие недели в ней явно произошла катастрофа, ее корабль тонул, кингстоны отчаяния открылись, и образовалась огромная течь, из глаз брызнули реки слез, и она завыла, дико, страшно, надрывая душу.

Создатель дал ей ум, а чувственности недодал, так, для баланса, и она проиграла своих мужчин молоденьким соскам, выгружающимся ежедневно на всех вокзалах и автостанциях.

Те, кто был с ней из одной детской, нашли себе женщин попроще и поразнузданней, опасаясь Лизиного взгляда, который видел их холодок в позвоночнике и слабости зарытые, как им казалось, глубоко, — мужчины ловко камуфлируют свои страхи в литые торсы и хорошие костюмы.

Она видела, как опытный рентгенолог, клетки, в которых они томились.

С таким зрением трудно жить, и мужчины таких боятся, и живут со своими «марьиваннами», и параллельно гадят с невзыскательным генофондом, с теми, кто терпит их и говорит им то, что они хотят услышать.

Она спокойно могла пережить Новый год, но седьмого марта, когда каждый дядя Ваня бредет с пластмассовым тюльпанчиком в пирамидке из плексигласа, ей хотелось повеситься. Не из-за цветов, я сама могу сделать себе любой подарок, но где мой кусок личной жизни, кто получил его на добавку.

Я знаю, что в тех домах тоже нет любви, я знаю, что там тоже исполняют плохие пьесы про семейную жизнь, и я им не завидую, но моя клетка пуста, и если в ней сегодня нет льва, то я согласна даже на пугливого козлика, из которого я сделаю носорога.

Но все козлики на чужих пастбищах превратились в козлов, а козлов нам не надо.

Ей стало стыдно за свои мысли, она встала, пошла в ванную, приняла контрастный душ, налила себе чаю и взяла со стола лощеный конверт. Она открыла его: Лиссабон — Мадейра, через три дня ей надо было выезжать, все встало на свои места, она поняла, что ее остров Флорес утонул вместе с Кириллом, упавшим в сибирскую тайгу.

Ей судьба подарила другой остров.

Когда-то, в юности мятежной, С.С. запоем читал Ремарка, все романы. Париж, например, он сначала узнал по Ремарку, а потом, оказавшись в великом городе, почувствовал, как душа Парижа вибрирует в унисон с его собственной душой, и его ощущения совпали с ощущениями сумрачного немца, хотя С.С. был совсем не ариец. Когда же пришел черед романа «Ночь в Лиссабоне», он был уже влюблен в Ремарка по уши. Единственная любовь мужчины к мужчине, которую он допускал для себя, — это любовь читателя к автору.

Это роман, как знают те, кто его читал, о времени Второй мировой войны и о том, как сотни тысяч беженцев со всей Европы хлынули в нейтральную Португалию и ждали в городе Порту кораблей, чтобы плыть от нацистов и их союзников в Америку.

Через пятьдесят лет после чтения Ремарка С.С. попал в Лиссабон.

Лиссабон довольно скромный городишко, это вам не блистательный королевский Мадрид, который его покорил сразу, за один день, С.С. понимал, что время потомков конкистадоров и испанских грандов прошло, но у них в руках когда-то было полмира, а это никогда не забывается.

В столицах старых империй и после крушения империи остаются следы былого величия, памятники завоевателям заморских территорий стоят на площадях и напоминают о прежней славе.

Выходцы из покоренных народов заполняют сегодня города метрополий и живут в них своей особой жизнью, считая, что империя им всегда должна, даже если она добровольно дала им свободу, — как дети считают, что мать, родившая их, обязана им по гроб жизни.

Все империи оказались поверженными, все. Великие империи, все они сегодня — эллины, римляне, португальцы и испанцы, — все сидят на своей попе и вспоминают о былом величии. У России та же болезнь, великая империя, включавшая Польшу и Финляндию, дважды рушилась, сначала в семнадцатом, а потом в девяносто первом, тогда же и окончательно растеряла завоеванные народы. До сих пор многие льют слезы по имперскому прошлому, это глупо, ход времени не остановить, так рассуждают старые импотенты, поминающие былые победы над прекрасным полом.

Вот такие мысли бродили в голове у С.С., когда на террасе кафе «Мануэлла» у стены музея Прадо он пил водку с оливками.

Сам он в музей не пошел, тем более что там была выставка Эрмитажа, который он прошагал в туманной юности и понял, что столько прекрасного ему не переварить, переизбыток искусства лишает собственную жизнь плоти настоящих переживаний. Красотки с полотен и герои со вздыбленными мышцами ничего общего с реальной жизнью не имеют, а только мешают радоваться своему хлипкому телу, и душевные терзания собственного несовершенства в сравнении с выдуманными отравляют сладостные минуты собственного опыта.