Узнала она об этом чудесном месте в санатории имени Артема, по Ленинградской дороге. Лиза сидела за столом с женщиной, которая пять лет прожила в Индонезии, где ее муж работал сантехником в посольстве, и два раза они ездили на остров Флорес на майские праздники.

Соседка по столу давно уже была на пенсии, больше никогда нигде не была, и те пять лет в Индонезии были ее Эдемом, она так страстно рассказывала об острове Флорес, что Лизе он стал сниться, но только раз в месяц, в ночь перед зарплатой.

Лиза была в Турции, в Египте и даже плавала на круизном теплоходе по Средиземному морю, все это ей подарила дочь, жившая с мужем и внучкой как барыня.

Дочка жалела ее, давно настаивала, чтобы она перестала тянуть хомут в школе, но Лиза не желала сидеть дома и сходить с ума от полного одиночества, в школе было противно, она ненавидела учеников за тупость, за глумление над учителями, коллеги-учителя были запуганы, директор был немножко богат, и кроме себя, любимого, его мало что интересовало.

Когда вам пятьдесят, то мечтать вроде даже неприлично, ученики считают, что ты ископаемое, мужчины давно перешли на 90–60 — 90, замужние женщины по уши в детях и заботах, как стреножить своих жеребцов, стремящихся попастись на чужих лужайках, где посочней зелень глаз. На тех лужайках изгибы искусственных тел со стекающими выпуклостями и впадинами успешно обманывают зрителя, а ты со своим естественным, вполне еще молодым спортивным телом, лицом без морщин и сердцем, ждущим любви, жмешься по углам, заранее уступая молодым, прущим на каждую упавшую с семейного воза особь. А тебе падали не надо, в очередь становиться за теми, кого выпрет законная, тоже не хочется, хочется своего, не приведи господи чужого, не дай бог осиротить чужих детей и оставить у разбитого корыта «старуху», которая, как от золотой рыбки, так и от своего «условного» старика уже ничего не ждет, просто не желает потерять завоеванное когда-то право просто дожить в комплекте с тем, кому она отдала молодость, душу, шелковистость кожи, ну вообще все, что было и уплыло в реке времени.

Лиза хорошо помнила, что с тех пор, когда ее муж ушел и оставил ее еще совсем молодой, с дочкой на руках, прошло уже 22 года. Его она уже и не помнит даже, а чего его помнить; не богатырь он был, не гигант большего секса, стихов не читал, свет сверхновой звезды от него не исходил, — так, мелкий амбициозный мудачок, заблудившийся в своих желаниях. Обида была, Лиза ее запомнила, но не на него, обида была за дочь, которая приходила из школы мрачная 23 февраля, когда задавали сделать подарок папе — защитнику Отечества. Обида была за себя, она из-за его ухода долго мучила себя, искала в себе изъяны; мучилась ночами, ощупывая грудь, ноги, плоский живот, проверяла круглость попы, все было при ней, а не удержала, ушел к карлице, старше нее, обещавшей, что алмаз таланта его огранит, и в хор Большого театра поставит в первый ряд, и сделает из него тенора, как Паварроти.

Не сделала она из него тенора, сотворила из него тварь пьяную и безвольную, он стал похож на Лучано только животом, поиграла жаба с ним перед своей родней: «Вот видите, суки, у меня тоже муж есть, а вы думали, что мне, кривой и горбатой, ничего не достанется, а вот вам, я еще рожу, а вы сдохнете все».

Но никто не сдох от зависти к ней, она не родила, в хор не определила, выперла его через год на Самотеку, в бабушкины однокомнатные хоромы, где он сдает девушкам угол за уборку и секс, — место для двух раскладушек двум близняшкам из Сыктывкара.

Они учатся по классу скрипки в Гнесинке, а по ночам они играют без трусов в дуэте «вибратто» цыганские напевы в казино и игровых залах, где пьяные мужики проигрывают свои пьяные деньги, изображая купцов, плейбоев и орлов.

Все это ей рассказала дочь, а той подруга, живущая с бывшим на одной лестничной площадке, дочка смеялась, рассказывая о причудах папеньки, а Лизе было стыдно за человека, с которым она много лет делила стол и дом.

С такими мыслями она пролежала до утра, и только в шесть часов забылась в зыбком сне, ожидая будильника, но позвонили раньше, звонил телефон, и голос, который она узнает сразу, сказал одну фразу: «Мама умерла».

Ее подбросило, она попыталась что-то сказать, но он спокойно остановил ее, сказал, что помощь не нужна, что похороны через день, в деревне под Дмитровом, где мама наказала ее похоронить, потом он сказал, что позвонит, в его дверь кто-то звонил, она услышала голоса, приехала труповозка.

Лиза опять легла, у нее дрожали ноги, ее бил крупный озноб, а голова раскалилась сковородкой с забытыми котлетами, она хотела лежать в кровати не шелохнувшись, но зазвонил будильник, и она, как раб на галерах, поплелась в ванну, по дороге на кухне включила чайник и вошла в привычный круг, пока еще живая.

Сожалеть и скорбеть по чужому человеку невозможно, Лиза знала за собой этот грех, — она была немного нравственно глуха, похоронив свою мать, а потом и бабушку, она заметила, что к смерти своих близких отнеслась удивительно спокойно.

Она соблюдала ритуал, спокойно отдавала распоряжения, прикладывала к сухим глазам мокрый платок, на гроб не бросалась, не выла, просто она ясно понимала, что близких уже нет, физически нет, и все, что было у нее с ними, закончилось.

Только тихая грусть налетала внезапно, оставшимися в душе осколками памяти, они связывали ее с ушедшими, на кладбище она ходила только в поминальные дни, с памятниками не разговаривала, убирала могилки, приносила цветы и быстро уходила в мир живых. Ее долго беспокоила ее собственная душевная черствость, она даже сходила в церковь и поговорила со священником, не грех ли ее беспамятство, но он оказался умным человеком и сказал, что сидеть на кладбище ненормально, и пусть она помнит своих, и зарывать себя в могилу вместе мертвыми близкими не надо.

Через два дня Кирилл неожиданно позвонил поздно ночью и сказал, что он едет на три дня в Сибирь в командировку, а вернувшись, он уже никуда торопиться не будет, он взял отпуск, и они уедут далеко-далеко, и все у них будет замечательно.

Утром в новостях она увидела его в сюжете, где какие-то начальники стояли на трибуне и смотрели на военные учения, где показывали новую технику, он стоял во втором ряду, в военной куртке, сильный, красивый, с запавшими от бессонницы глазами.

Он защищал глаза рукой, вглядываясь куда-то очень далеко, она почувствовала, что он смотрит прямо на нее, и она инстинктивно поправила халат, села поприличнее, а потом поняла, что в ее поведении есть признаки шизофрении.

Она стала смотреть сериал, где опять кого-то спасали плохие артисты, играющие хороших и душевных врачей.

Она всегда смотрела вечером телевизор, читать она не могла, начитавшись тетрадей своих учеников, она ничего другого после этого уже читать не желала, да и новые книжки, которые ей попадались на глаза в магазинах, ее раздражали крикливостью обложек и тупостью содержания, — как словесник, она сразу видела непроходимую авторскую тупость, скверный язык и полное отсутствие внятной пунктуации. Женские романы, где льются ручьи слез и даются тупорылые советы о том, что жизнь только начинается в сорок, в пятьдесят и в сто сорок, ее смешили, менты и красавцы из прокуратуры в непримиримой борьбе с преступниками ее не трогали.