— На крыльце?

— Да. А потом на протяжении долгих лет я о маме вообще ничего не помнила. Разглядывала фото в старых альбомах, но они ровным счетом ничего мне не говорили. А вот портрет, который тебе так нравится, — другое дело. Сколь ни покажется странным, но он всегда помогал мне понять, почувствовать ее. Прежде он висел в холле, и я разглядывала его часами, а потом вдруг память вернулась ко мне.

Я была в парке, на качелях. Должно быть, то была детская площадка. До сих пор не могу сообразить, где она находилась, помню только, что там поблизости росли высокие зеленые ели. Кто-то раскачивал меня, и я взлетала все выше и выше, так высоко, что видела в воздухе над головой свои черные кожаные туфельки.

— Но при чем тут твоя мама? — спросил Томас.

— Это она раскачивала качели. Я ее не видела, но точно знаю, это была она. И именно потому, что мама рядом, я была так счастлива. Взлетала высоко-высоко, но ни капельки не боялась, потому что она была рядом. Вот мои воспоминания о ней.

Леди Энн умолкла и вытерла слезы. В отличие от многих мальчиков того же возраста, Томас не стеснялся проявлять свои чувства, к тому же был наделен даром сострадания. Он перегнулся через боковину сиденья и поцеловал мать в мокрую щеку.

— Спасибо, Том. Ты у меня очень славный мальчик.

А вот тут Томас расстроился. Он считал себя уже достаточно взрослым и не любил, когда его называли мальчиком. Заерзал на сиденье, но леди Энн, похоже, не замечала этого. Она все еще думала о матери.

— Когда папа умер и мы с Питером переселились в большую спальню, я взяла портрет из холла и перевесила его. Поместила над камином.

— А сейф уже был там? — спросил Томас.

— Нет. То была идея Питера. Он хотел, чтоб я поместили все свои фамильные драгоценности в банковский сейф. Твердил, что такие ценные вещи просто нельзя держать дома, чтоб они валялись где попало. Ты же знаешь, какой он у нас. Очень практичный человек в отличие от меня.

— Да. — В этом Томас был полностью согласен с матерью. Практичность и трезвость ума всегда были главными качествами Питера, и тот сожалел, что сын не унаследовал их.

— Но я не могла пойти на такое. Что толку иметь красивые вещи, если они лежат где-то за семью замками и никто не может их видеть? Ну и мы пришли к компромиссу. Отец установил в стене этот огромный уродливый сейф, я прикрыла его сверху бабушкиным портретом.

— Чтоб сама присматривала за своими драгоценностями, — усмехнулся Томас.

— Да, в каком-то смысле это так. Но для меня было гораздо важнее повесить этот портрет там, где я могла бы видеть его, просыпаясь по утрам. Стоит взглянуть на него, и ощущаешь близость мамы.

— Знаешь, там она какая-то… смешная, — Томас с трудом подобрал последнее слово. — Ну, не в том смысле, что над ней хочется хохотать. Смотрит так, словно ей наплевать на все на свете. Но при этом видно, что она любит людей.

Но вот «Астон Мартин» подкатил к особняку в Челси, и леди Энн заметила, что сын озабоченно нахмурился.

— Прости, Томас. Сама не понимаю, что это на меня нашло. Специально привезла тебя в Лондон, чтоб хоть немного развеселить, и всю дорогу говорила о своей покойной маме. Как-то не слишком красиво с моей стороны.

— Да нет, ничего страшного. Просто я… ненавижу, когда люди умирают молодыми. Вот и все.

— Обо мне можешь не беспокоиться. Я у тебя в добром здравии.

Леди Энн весело улыбнулась сыну и нашарила в сумочке ключ. И тут из-за высокого здания выглянуло солнце, и сапфир на ее пальце заиграл холодновато-синими мрачными отсветами. День был теплый, но Томаса внезапно пробрал озноб.

Немало прошло времени с тех пор, как Томас последний раз посещал дом неподалеку от Кингз-Роуд, и он радостно носился по лестницам, открывал и закрывал двери, заглядывал в комнаты.

У Греты был здесь свой кабинет, располагался он в полуподвальном этаже здания. Вообще весь этот этаж был превращен в своего рода офис из нескольких помещений, где сэр Питер занимался бумагами и проводил важные встречи. Теперь же все эти комнаты были пусты, поскольку сэр Питер с Гретой уехали на неделю в Мидлендс, в свой избирательный округ. И должны были вернуться лишь завтра к вечеру, так что дом был в полном распоряжении Томаса еще целые сутки.

Особняк был высокий и узкий, позади находился небольшой садик, обнесенный изгородью. Сэр Питер купил этот дом двенадцать лет тому назад, когда его впервые избрали в парламент, и всегда чувствовал себя в нем свободно и уютно, не то что в доме «Четырех ветров», где на всем лежала печать леди Энн и ее знатных предков.

Комнаты были обставлены дорого, но со вкусом, и казались безликими, не было в них ни одного предмета, говорившего о личной жизни хозяина. За исключением, пожалуй, двух снимков, студийных фотографий леди Энн и Томаса. Обе были вставлены в тяжелые рамы и стояли на книжном шкафу в гостиной. Библиотека являла собой биографии государственных деятелей, труды по экономике и внешней политике. Томас долго и безуспешно искал на полках какой-нибудь роман.

И еще все здесь было прибрано с необычайным тщанием. Даже произведения искусства и декоративные предметы висели и стояли под правильными углами по отношению к своим «соседям», а подушки на креслах и диванах были такие тугие, точно на них никто никогда не сидел. Томас заметил, что почти в каждой комнате, за исключением его спальни наверху, есть часы.

Леди Энн прилегла отдохнуть после поездки, и в доме вдруг стало холодно и неуютно. Томас распаковал вещи, разложил одежду на креслах и стульях в своей комнате, но ощущение внутренней пустоты заполнить никак не удавалось. В таком доме, подумал Томас, можно умереть, и никто этого даже не заметит.

На улице же все было иначе. В Челси выдался прекрасный и теплый весенний день, молодые красивые девушки разрядились в туалеты, оставлявшие груди и ноги максимально открытыми, и Томас поразился этому зрелищу. И даже испытал нечто похожее на вожделение, и тут же устыдился этого, то же неловкое чувство охватило его чуть раньше днем, когда они с мамой заходили за покупками в «Харродз»[2].

Позже они обедали в маленьком французском ресторанчике с видом на Биг-Бен и здание парламента. Томас вспомнил об отце и порадовался тому обстоятельству, что он теперь так далеко от дома. Чувства к Грете были куда сложней и противоречивей. Не было дня, чтоб Томас не вспоминал, как стоит она, обнаженная до пояса, в маминой спальне и открыто демонстрирует ему свои груди. Девушки, проходящие мимо по тротуару, живо напомнили ему эту картину, и одновременно он почти ненавидел Грету. Он помнил, что она всегда смотрела на мать и отца с жадностью, точно завидовала тому, что они имеют. И в то же время вспоминался другой ее взгляд, как смотрела она на него тогда в спальне, а потом сказала: «Что, пялишься на мои груди, да, Томас?» И засмеялась, когда он начал это отрицать.