– Спасибо, – пробормотала, как смущенная школьница, которая сначала сама же поощряла хулиганов ее задирать, затем заорала: «Спасите!»

«Что ему будет?»

Хотел, наверное, как белый человек работать, теперь будет мотаться по инстанциям…

– Нельзя, – произнес одно слово.

«Нельзя было этого делать».

– Я знаю, прости…

Хотелось добавить, что больше не буду, что это была всего лишь минутная слабость, что я не думала о том, что придет тот, другой. Добавить можно было многое, но слова – просто слова. А мой позвоночник холодил морозный узор синих глаз.

Еще недавно в ответ на вопрос: «А ты умеешь быть простым?» – он отвечал: «Ты проверь».

Проверь.

Сейчас мне, как никогда, нужна была эта простота Кайда. Его умение прощать, его приятие, его человечная мягкость… хотя бы чуть-чуть.

«Не отталкивай». Только как об этом сказать?

– Поужинай со мной вечером…

Не время и не место для такого предложения. И еще глупее прозвучало: «Я закажу нам пасту. С томатным соусом».

А между строк: «Просто побудь, не уходи, не злись».

Я впервые открывалась снова – приглашала, проявляла слабость.

Дварт открыл портал. Развернулся и ушел, не проронив ни слова.

Я же в полной мере ощутила всю глубину и смысл слова «бессилие».

* * *

Бернарда.

Земля. Ленинск.

(Paolo Vivaldi – Something About You)

Мак на Земле – никогда не привыкну к пересечению миров.

К «Березкам» мы шагали все по тому же бурому снегу-каше. Аллертон в темной куртке с воротником под горло, плотных джинсах, военных ботинках; изо рта пар. В кармане рубашки паспорт на имя Михаила Анатольевича Лаврова. Я за его размеренным шагом едва поспевала, волновалась, спотыкалась. В конце концов, Чейзер взял меня под локоть.

– Спасибо.

Немногочисленные деревья спали, ждали лета и тепла, но до него не скоро. По обледенелому крыльцу стучал ледорубом дворник, летели врозь стеклянные брызги.

– Только я не буду ей сам ничего говорить, – обронил Мак, не оборачиваясь. – Узнает – узнает. Нет – нет.

– Я понимаю.

Все так. Мы шли на риск, играли в странную хрупкую игру: нужные детали, такие, как точный возраст и день рождения настоящего сына Лиды узнали, но исход предположить все равно не могли.

– Пусть все будет, как будет.

Тяжелая дверь под синей вывеской «Ленинский дом-интернат для престарелых и инвалидов № 2» поддалась неохотно.

* * *

Слушок о высоком посетителе «к Лиде» пополз еще из холла и опередил гостя. Гардеробщица Клавдия Валентиновна шепнула кладовщице Тане: «К ней, ага», – а Таня тут же набрала заведующую Надежду Васильевну, пафосно шепнула в трубку: «Не поверите, кто пришел…»

И где бы статный (по выправке видно – военный) ни проходил, за ним следили многочисленные глаза.

– Миша? – вопрошал кто-то.

– Что, правда? Ее Миша?

– Случилось, что ли?

Кухаркам не верилось, они высунули свои носы в коридор еще до того, как темноволосый посетитель прошагал по протертому линолеуму высокими шнурованными ботинками, подошвы которых окутывали бахилы.

* * *

Я наблюдала за действом поодаль.

Сегодня баба Лида не читала и выглядела хуже – сидела на кровати, смотрела в окно, держала иссушенные руки сцепленными на коленях. Как будто и не ждала никого, как будто смирилась. Мак шагнул близко, остановился. Помолчал, а потом сказал:

– Это я.

«Не соврал», – Чейзер никогда не врал.

И голова старухи мотнулась, словно ее дернули на веревочке. Вытянулись тут же вперед руки, будто пальцы видели лучше, чем глаза, принялись искать другие, нашли, потому что Мак протянул вперед свои. Старческие и трясущиеся ощупали молодые жадно, притянули…

– Миша, Мишенька, это ты, сынок… Я знала…

И она разрыдалась, завыла. Поднялась посетителю навстречу и тут же рухнула – не выдержали колени. Аллертон поймал тщедушное тело легко, усадил на кровать, прижал к себе.

Слезы терли все – я, сидящие на других кроватях старики, а Лида рыдала так, что я боялась за ее сердце. Прижималась к сидящему рядом Маку, ощупывала пуговицы на рубахе, гладила по щеке, по груди. Своих слез она не замечала, чувствовала только его – теплого, живого и родного сына.

Бесконечный момент, скрежещущий по нервам и торжественный.

– Какой ты стал большой, сильный… Я все ждала тебя, каждый день ждала. Вернулся. Не ранен?

– Нет… – Ему бы добавить «мама», но он не мог. – Все хорошо со мной.

– Хорошо, слава Богу, сынок, как же хорошо, что живой…

На фоне большого и мужественного Мака Лида смотрелась хрупкой, истончившейся от времени, птичкой. Замерла, обнятая рукой, привалилась, как к теплому камню; Чейзер смотрел не на меня – в окно.

– Теперь же и помирать не страшно, вот и не зря прожила, – та, чьего отчества я не помнила, воскресла из мертвых, просветлела лицом и слепыми глазами. – Ты женился, сынок? Внуки-то есть у меня?

– Женился. Внуков нет пока.

– Ну, будут еще, будут… Надо же, невестка есть… Приходите вместе, если… можно…

«Если доживу…»

Чейзер смысл уловил тоже. Повернулся к «маме», прижал теснее, погладил по плечу. Пообещал:

– Придем.

Он сидел с ней долго – просто слушал. А у старой Лидии настал вдруг второй день рождения – вернулись в жизнь краски, запахи, свежий воздух. Она говорила про все: про то, как закрылся старый завод, как пыталась устроиться работать уборщицей – не взяли из-за возраста. А квартира – что квартира? Здесь ее кормят, «ты вернулся – а больше мне ничего и не нужно…»

Говорила бы и дальше, но подошла к Чейзеру заведующая, прокашлялась тактично, попросила документы – посетитель протянул.

– Лавров Михаил Анатольевич, – прочитала женщина с рыжими, собранными в сложный узел на макушке, волосами.

– Да мой он, мой, – трясся подбородок у Лиды, – я знаю, что мой…

– Спасибо.

Документы вернулись к Маку.

Тяжелее всего было прощаться. Чейзера обнимали так, будто видели в последний раз. Крестили на прощание, шептали благословения; утирала слезы сидящая рядом со мной на стуле полная женщина.

– Только бы пришел еще, пока не померла.

Придет. Я знала, что он придет.

* * *