Но Нехватов не договорил. На вершине бугра вдруг показался всадник. Он гнал лошадь наметом, словно убегал от выстрелов.

— Гляди! — вскрикнул Фома. — Мужик какой-то к нам гонит… А ну, Нестеров, останови…

Никита выехал на тракт, но всадник, едва не поровнявшись с ним, круто свернул на боковую дорогу к сосенкам.

— Догони! Останови! — закричал Фома.

Никита ударил нагайкой жеребчика и поскакал за всадником. Теперь он рассмотрел, что это был крестьянин в короткой рыжей шубейке и в серой шапке из волчьего меха. Гнеденькая лошадка под крестьянином была шустрая и, видимо, привычная ходить под седлом. Шла она ровным напористым наметом и по резвости была под стать самым добрым скакунам. Да и седок ее держался в седле не хуже заправского конника.

«Почему он так гонит? Может быть, принял нас за семеновских казаков и испугался?» — мелькнула у Никиты мысль, и он крикнул:

— Эй, земляк, подожди… Постой, товарищ…

Крестьянин даже не обернулся. Он гнал и гнал лошадь по неширокой, но накатанной дороге между сосенками.

«Да что же это? Или не слышит? — подумал Никита. — А вдруг… Вдруг это какой-нибудь белогвардеец — связной японцев…»

Кровь ударила Никите в голову.

— Постой, окаянный… Или оглох… — закричал он и стал нахлестывать жеребчика. — Постой, все равно не уйдешь…

Жеребчик рванул вперед, прижал уши и понесся карьером на пределе всех своих сил.

— Стой! — кричал Никита, глядя в упор в удаляющуюся спину крестьянина, низко пригнувшегося к передней луке седла. Видимо, крестьянин в дорогу собирался наспех — его коротенький тулупчик не был даже опоясан. Не было при крестьянине и оружия. Если он служил связным у белых, то — связным только секретным.

Вряд ли удалось бы Никитиному жеребчику нагнать шустрого меринка, если бы меринок не оступился. И в то самое мгновение, когда он, скользя по обледеневшему настилу дороги, выправлял бег, Никита приспел к всаднику.

— Стой! — крикнул он ему под самое ухо и сгоряча схватил его за шиворот.

И тут произошло нечто такое странное, чего Никита сразу понять не мог. Он несколько секунд крепко держал крестьянина за ворот, и их кони скакали рядом голова к голове, потом гнедой меринок стал обгонять жеребчика, а крестьянин — медленно сползать с седла. Никита не выпускал ворота, но вдруг гнедой меринок, словно барьер взяв, вырвался вперед, а крестьянин, сделавшись удивительно легким, беспомощно повис на Никитиной руке.

Ничего не поняв, Никита в замешательстве посмотрел на пустую шубу, но тотчас спохватился, сунул шубу за переднюю луку и сорвал висящий на левом плече карабин.

На одно какое-то неуловимое мгновение, словно во сне, увидел он перед собой бьющегося на прибрежной дороге коня с разметавшейся гривой в пестрых лентах, монгольского ламу, вырывающего ногу из-под лошадиной туши, потом, как бы очнувшись, увидел белые снега, покрывшие замерзшее болото, белые кроны сосен на едва приметных тонких стволах и скачущего по дороге крестьянина в волчьей шапке и в рубахе, вздутой на спине пузырем.

«Нет, не уйдешь… Коня подстрелю…» — Никита придержал жеребчика и взялся за рукоять винтовочного затвора, чтобы послать патрон в ствол, дернул, но затвор не открывался.

Никита сжал зубы, в злобе еще раз рванул рукоять что было сил, но рукоять не поддавалась, словно была накрепко припаяна.

«Масло застыло… Не протер как следует… Заморозил и не отогрел, когда Фома советовал… — сообразил Никита и вдруг понял, что из-за собственной оплошности упустил белого связного. — Надо бы шашкой, да и о шашке забыл…»

Крестьянин на гнедом меринке был уже далеко и вдруг исчез из вида, может быть, спустившись в какой-нибудь глубокий увал. Пусто стало кругом, и только, как вехи, при дороге стояли редкие тощие сосенки.

Никита повернул жеребчика и поехал к тракту.

20

Еще издали он увидел столпившихся у бугра всадников и подумал: «осмеют…»

И ему вспомнились его утренние мечты о подвиге, о подвиге, который бы уравнял его с большевиками отряда.

«Куда уж теперь, пустого не мог сделать…»

Однако, когда Никита выехал на тракт, никто из разведчиков не засмеялся и даже не обернулся. Съехавшись вокруг Гурулева на самой вершине бугра, они все смотрели в сторону деревни. Один Нехватов повернул коня навстречу Никите. Должно быть, только он и видел, что случилось на зимнике у сосенок, остальные подъехали позже.

— Шубейку, говоришь, добыл? — спросил Фома, прищурив левый глаз.

— Добыл, — сказал Никита и отвел глаза в сторону.

— Разжился, значит? Ну, добро, теперь к свадьбе береги…

— Ладно… — сказал Никита.

— Оно-то ладно, да у тебя не шибко ладно получилось. Упустил сокола?

— Ладно, знаю… — сказал Никита и отвернулся. — Надо бы его шашкой рубануть, да я не осмелился — думал, какой мирный крестьянин и только нас перепугался…

— Наши, ей-богу, наши… Гляди… — вдруг враз загомонили партизаны на бугре, и Гурулев крикнул: — Марш-марш!

Разведчики кавалькадой скатились за холм. Фома, сразу забыв о Никите, поскакал вслед. Никита ожег нагайкой жеребчика и тоже погнал на холм. Настиг он Фому уже на самой вершине.

— Что там?

— Видать, деревню заняли, — крикнул Фома. — Стрельба-то эвон где. — Он протянул руку в сторону леса.

Никита прислушался. Ружейная трескотня доносилась теперь, действительно, откуда-то справа, может быть, от лесной опушки.

С вершины бугра Никита вдалеке увидел снежные шапки деревенских изб, потом увидел тракт. По тракту сновали партизаны. Одни бежали к лесу, другие по двое и по трое шли к деревне — может быть, это были раненые.