слово и обрадовавшись ему. — Самурай! Он и русским людям враг и тебе враг. Твоя работай, а самурай все забирай. Мы, — Полунин обвел рукой круг крестьян, — мы свой самурай гони-гони, а японский самурай боиса. Японский крестьянин на русского гляди и тоже революцию делай. Самурай боиса и послал твоя русский крестьянин, русский рабочий контрами. Зачем твоя пошел? Зачем? Твоя понимай? — спросил Полунин, вглядываясь в лицо японца, но вдруг нахмурился, и рот его искривился. — Ничего твоя не понимай…

А японец все смотрел и смотрел на Полунина, смотрел с какой-то настороженной напряженностью и щурил глаза, будто прислушивался к какому-то далекому, едва уловимому, но удивительно знакомому и много говорящему звуку. Никита смотрел на маленького пленного, и ему казалось, что тот ждет еще какого-то слова Полунина и, скажи Полунин это нужное слово, как все поймет японец и все станет ясным, счастливым и простым.

Но Полунин молчал. Хмурый и насупленный, он стоял, опустив голову, и смотрел себе под ноги на истоптанный снег.

Молчала и толпа крестьян, и все смотрели на Полунина, нахмурившись так же, как он.

Потом Полунин снова поднял голову и взглянул на маленького японца.

— Не понимаешь? — сказал он, уже не коверкая слов. — А это поймешь?

Он быстро обернулся и схватил за рукав стоящего крестьянина-конвоира.

— Покажи ему свою руку… Пусть посмотрит, покажи…

С неловкостью человека, которого принуждают делать что-то ребяческое и неразумное, конвоир нерешительно шагнул ближе к пленным и, сняв рукавицу, показал маленькому японцу руку, повернув ее ладонью вверх.

Японец посмотрел на темную и узловатую, как древесный корень, руку крестьянина, приоткрыл рот, на мгновение оцепенел, но вдруг торопливо протянул навстречу руке конвоира свою узкую желтую руку. Лицо его стало испуганным и он что-то забормотав, быстро-быстро стал кивать головой, словно внезапно понял все, о чем ему говорил Полунин.

Никита вслушивался в речь японца, стараясь разгадать, действительно ли он понял Полунина и действительно ли по трудовой руке крестьянина распознал свое братство с ним.

Полукруг крестьян раздвинулся шире, и люди смотрели на маленького японца с удивлением, как будто впервые увидали его. А японец, не прекращая говорить, то прикладывал руки к груди, то закрывал глаза, прищелкивал языком, изображая крайнюю степень досады, и опускал голову. О других пленных все забыли. Они стояли рядком позади маленького японца, казалось, ко всему равнодушные и безразличные.

— Короссё нету… Короссё нету… — вдруг воскликнул маленький японец и протянул свою желтую узкую руку к подводе, на которой лежали трупы подозерских крестьян. — Ах, короссё нету…

Он закрыл лицо ладонями, потер, будто умывался, потом отнял руки от лица и снова заговорил, страшно торопясь и оглядываясь по сторонам.

— Понял, честное слово, понял… — сказал Полунин негромко, но восторженно. — Понял, сукин сын…

Разгладив складки на лбу, Полунин улыбался. Никогда прежде Никита не видел его таким. Брови его были высоко подняты, и широко открытые, голубые, как у ребенка, глаза сияли.

— Значит понял? — спросил он у маленького японца.

Японец закивал головой и торопливо протянул конвоиру-крестьянину узкую желтую руку. Но конвоир поспешно отступил на шаг, словно рука японца была докрасна раскалена.

— Понял, — сказал Полунин. — Теперь отпустим их, товарищи, пусть расскажут другим японским солдатам кто такие большевики и за что мы воюем.

В толпе не проронили ни слова.

— Иди, — сказал Полунин маленькому японцу. — Иди, расскажи своим солдатам кто такие большевики. Пусть они все знают и пусть едут к себе домой. Домой, понял?

Полунин показал на восток. Там, над белыми кровлями изб, далеко за лесом, будто с японского флага срисованное, поднималось круглое и красное к морозу зимнее солнце.

— Скажи японским солдатам, что большевики не хотят войны, не хотят вашей крови, скажи, что большевики защищают свой народ от всяких капиталистов, защищают свою землю и свободу.

— Бурусевики… — сказал японец.

— Иди. — Полунин протянул руку вдоль дороги, и толпа расступилась.

Пленные, подчиняясь движению руки Полунина, вышли из разорвавшегося круга крестьян и торопливо пошли по дороге, уже освещенной солнцем. Трое шли рядом и позади всех маленький японец. Они шли, низко опустив головы и боясь обернуться, может быть, все еще не понимая, что с ними случилось и почему до сих пор не раздались за их спиной выстрелы.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

1

В ставке верховного правителя с нетерпением ожидали ответа Советского правительства на предложение Вильсона о перемирии и о конференции на Принцевых островах. Старшие начальники, посвященные в тайны американской дипломатии, только об этом и говорили. На все лады генералы гадали — согласятся ли большевики на перемирие и что они ответят. О самой конференции на Принцевых островах разговоров не было, всерьез ее никто не принимал и к миру никто не готовился. И сам Колчак, и Лебедев, и приближенные к ним офицеры прекрасно знали, что ни Вильсон, ни Ллойд-Джордж заключать с Советской Россией мира не собираются, отгрузки англо-американского вооружения для колчаковской армии продолжались, полки интервентов стягивались в главные стратегические пункты Сибири, и все скорее напоминало подготовку к большой войне, чем подготовку к миру.

О мире кричали только газеты — заграничные. Они изображали предложение Вильсона и Ллойд-Джорджа как акт «величайшего человеколюбия» и «гуманности», называли Вильсона «миротворцем» и всеми силами старались убедить своих читателей в том, что союзники, отвергая какое-либо вмешательство во внутренние дела России, хотят «протянуть руку помощи» русскому народу и прекратить кровопролитие на истерзанном гражданской войной востоке Европы.

Гадая о том, что ответят большевики, генералы в то же время заблаговременно составляли два варианта