Нет, я не заставлю вас лезть в словарь. Вельтшмерц – одно из тех немецких слов, объяснение которых на другом языке займет не один абзац. Оно означает печаль, которую человек испытывает и принимает как необходимую часть жизни, сентиментальный пессимизм. В буквальном переводе – мировая скорбь. Танатопсис происходит от греческого слова «смерть» – Танатос. Как и в случае с танатофобией, это понятие включает в себя размышления на тему смерти, выходящие за пределы обычного осознания, что всех нас ждет мрачный конец.

Я с ней прожил год, и был еще женат на ней почти год, и 20 ноября 1976 года я ее прогнал и развелся с ней, когда наконец понял – по причинам, в которые тут вдаваться не буду, – что не могу на нее положиться. Это была кульминация цепи событий, которые я считаю одними из самых изнурительных в моей разнообразной жизни.

За месяц до того, 8 октября 1976 года, после долгой болезни и нечеловеческих страданий умерла моя мать. Она долгое время была подключена к аппаратам, поддерживающим ее жизнь в биологическом смысле, но не способных вывести ее из вегетативного состояния.

Она лежала на больничной койке, превратившись в киборга. Получеловек-полумашина, торчащие трубки… с омами и киловаттами, но без слез или улыбок… без потребности утром почистить зубы или почитать журнал на ночь, чтобы уснуть. Я трогал ее лицо, и она этого не знала. Я положил ей на щеку свою слезу, и капля не шевельнулась.

И вот все же наступил конец, финальный момент, когда кто-то должен был принять решение и вытащить вилку из розетки. Кто-то это решение принял.

Эти пепельные месяцы 1976-го по этим и иным причинам были для меня кошмаром. Но даже лишенный солнца и радости настолько, насколько это было в те дни, я никогда не впадал в такую мировую скорбь и не был так поглощен танатопсисом, как моя бывшая жена. Она часто мне говорила: «Зачем дергаться? Какой во всем этом смысл? Зачем нужно жить?» И каждый раз я словно бы по чуть-чуть увядал, потому что любые аргументы бесполезны, если всем телом, кожей и костями не понимаешь простой истины: мы живем, чтобы говорить смерти «нет!»

Все эти дни и бесконечно долгие ночи я никогда не чувствовал, что моя душа сжата в кулаке, никогда не терял человечности, которая заставляет меня воевать с остальными представителями моего вида. Мы – один из самых благородных экспериментов Вселенной, у нас, я слышал, есть право быть, и, если мы будем достаточно долго бороться с невежеством и злонамеренностью, что сбивают нас с толку, мы будем достойны своего места во Вселенной. Я в это верил, продолжаю верить и только однажды в тот чудовищный период пошатнулась моя вера в благородство человеческой расы.

Через месяц после того, как мой брак пошел коту под хвост, через два месяца после того, как перед моей матерью открылся наконец путь воссоединения с моим отцом, я достиг точки самого своего неприязненного отношения к тем, с кем разделяю общее наследие. 22 декабря 1976 года в первый и, от всей души надеюсь, единственный раз я впал в отчаяние и уверовал в то, что мы – низменная, полностью порочная форма жизни, недостойная отнимать место под солнцем у сорняков, слизняков и морского планктона.

Этот момент настиг меня в кинотеатре, и я, человек, который практически ничего не боится, испугался. Не того, что было на экране, а публики. Собратьев по человечеству. В море блуждающих бессмысленных глаз, открытых сенсорных приборов, обычной плоти и заурядного интеллекта меня так пробрало до костей ужасом, что я с трудом удержался, чтобы не закричать и не убежать. Хотелось спрятаться. Даже сейчас не могу это преодолеть: хотелось спрятаться. Никогда я не был так напуган – ни до, ни после.

Так. Пауза. Глубокий вдох. Успокоить память. Подавить эмоциональную реакцию. Успокоить поднимающуюся дрожь.

В ту среду вечером я удирал от собственной жизни. Влез в старый грязный «камаро» и поехал в долину Сан-Фернандо, через перевал от моего дома. Там, в этой самой долине, не Голливуд, не Брентвуд или Вествуд – это едва ли даже Лос-Анджелес. Во многих смыслах это вообще пригород Колумбуса, штат Огайо. Как сказала писательница Луиз Фарр, это тот край «Американской мечты», куда пешие и автобусные бродяги приходят искать тротуары из золота. Или хотя бы частично вымощенные бронзовыми звездами. Но это Деревня – как Форт-Уэрт всегда будет Деревней, каким бы урбанизированным и космополитичным ни был Даллас. Это типовые дома, фастфуд и Простой Человек, у которого Простая Женщина всегда босая и беременная.

Нет, там, конечно, есть классные магазины и большие дома – в Вудленд-Хиллз и в более новых районах от восьмисот пятидесяти тысяч до миллиона пяти, – есть уникальные французские рестораны вроде «О делис» или «Мон Гренье», есть псевдостильные коробки вроде «Йеллоуфингерз» и «Л’Экспресс», впрочем, там то и дело перевирают французский синтаксис и выдают названия вроде Le Hot Club. Тем не менее население не то чтобы сплошь быдло в полиэстерных штанах. Это – долина, похожая на то место, где живете вы. Настолько близко к «Американской мечте», насколько может к ней надеяться приблизиться обычный и средний человек.

Я ездил и ездил, но от себя убежать не удалось. И я решил посмотреть кино – любое. Какое именно – плевать.

В Тарзане, на бульваре Вентура, возле большого дерева, под которым, как мне сказали, похоронен Эдгар Райс Бэрроуз, в спальном районе, названном в честь величайшего его творения, есть многозальный кинотеатр, подобный тысячам других, разбросанным в последние десятилетия по американским городам. «Синема I», «Синема II», «Синема III», «Синема IV» называют они себя, эти безоконные и безвоздушные кубы. Это не театры: в театрах просторные фойе и балконы, в театрах хрустальные люстры и служители с фонариками, одетый в безупречный фрак властный администратор, которому можно пожаловаться, когда какой-нибудь громогласный болван у тебя за спиной не желает заткнуться, в театре буфет со свежим попкорном, смазанным настоящим сливочным маслом, а не дешевым суррогатом, не имеющим никакого отношения к коровам. Вот это театры, а не те коробки – будь у них ручки, вполне сошли бы за гробы. В Тарзане имелось здание сразу из шести таких коробок, называлось оно «Фильмы Тарзаны».

Мне было все равно, что я смотрю, главное, чтобы я не видел этого раньше. В каждом зале с экраном показывали две картины. Я выбрал тот, где шли два фильма, о которых я пока не слишком много слышал. Что был за фильм А, уже не помню, но второй фильм, Б, был один из тех, что несколько