или в плечо, но это вызовет лихорадку. Тем не менее, узнав о казни, вы, несмотря на протесты врачей, вскочите на коня и в сопровождении то ли Окделла, то ли Придда, выбирайте сами, явитесь к эшафоту и остановите казнь.

– Лучше Окделла, – Альдо решительно хлопнул ладонью по колену и засмеялся: – Сын Эгмонта и потомок святого Алана, умоляющий государя о милосердии, – это красиво. А Придду самое место у эшафота Оллара, ведь у него перебили всех родственников.

– Не всех, – поправил Люра. – Кто-то отсиделся в Марагоне, да и после бегства Манриков из Багерлее выпустили тех, кто там еще оставался, но в главном вы правы: Придд со своими стрелками украсит церемонию. Кстати говоря, ваше величество, было бы неплохо дать Фердинанду шанс. Напомню, что по условиям отречения король отвечает за все, содеянное его именем, и призывает своих подданных сдаться.

– Согласен, – кивнул Альдо. – Я помилую Фердинанда, если он передаст мне истинных виновников злодеяний, да и заложников в этом случае можно отпустить. В обмен на сдавшихся преступников.

– Великолепная мысль, – одобрил комендант Кабитэлы. – Ваш манифест войдет в историю как образец милосердия, справедливости и предусмотрительности. Хотел бы я посмотреть, куда сунут Манрики с маршалами послание Оллара…

– Это их дело, – весело перебил Альдо. – Итак, я останавливаю казнь и разрешаю родственникам выкупить заложников. Все! Деньги у нас в кармане, мы платим солдатам, которые знать не знают, чего хотели их покойные начальники, и въезжаем в Олларию, то есть в Кабитэлу… Что скажешь? Ты согласен?

– А что мне остается?

– Но приказ о казни придется отдать тебе. Как Первому маршалу Талигойи. Остальное сделает Симон.

Как всегда, «мы» казним, «они» убивают, а ему на сей раз отведена роль палача. Был Рамиро-Вешатель, а как назовут Иноходца Эпинэ?

– Герцог, – улыбнулся Люра, – вы так красноречиво молчите. Видимо, вам разонравился наш план.

– Вы угадали, граф, – нет, это называется не «разонравился», это называется иначе!

– Господин Первый маршал, – комендант Олларии укоризненно покачал головой, – возьмите себя в руки.

– Выйдите, Люра! – внезапно прикрикнул Альдо. – И действуйте. С Первым маршалом Талигойи я как-нибудь договорюсь. Он все-таки не Давенпорт.

3

Чарльз Давенпорт поправил основательно отсыревшую шляпу и вскочил в седло. Очередной конь с пошлым имечком Каштан оказался гнедым мерином, на первый взгляд не выказывавшим норова. Радости от предстоящей прогулки он не испытывал, и Давенпорт его понимал. Он и сам был бы рад задержаться и проспать до весны.

– Сударь, может, останетесь? Ишь как хлещет!

– Я спешу.

– Ну, как знаете…

Стук захлопнувшейся двери, и все! Никого, только он, дождь и лошадь, четвертая за последнюю неделю. Не считая Бэрил, бывшей спутницей Чарльза четыре года. Оставляя вымотанную чалую, Давенпорт чувствовал себя последним подонком, но задерживаться он не мог. Не имел права. Следующие кони не успели стать для теньента никем, они просто его везли, пока могли, а потом уступали место новым. С этим Каштаном, кажется, повезло. Почти, потому что мерин оказался не только резвым, но и зловредным. Он бодро трусил по размокшей дороге, умело отыскивая лужи поглубже. Назло настырному седоку.

Дождь времени тоже зря не терял. Одолев плащ, он добрался сначала до камзола, потом до рубашки и, наконец, до спины. Ледяные струйки побежали вниз по позвоночнику, слегка подзадержались у пояса и ринулись вниз, в сапоги. Позапрошлой весной теньент Давенпорт сопровождал в Урготеллу экстерриора, но тогда было сухо и над трактом плыл запах цветущих кустов. Рафиано шутил, что они едут Рассветными Садами, а теперь он даже не в Закате, а в болоте. Здешние жители недаром осенью сидят дома – по такой погоде не торгуют и не воюют, хотя с Алвы станется. Топи Ренквахи были пострашней, а их прошли, и правильно сделали!

Снизу брызгало, сверху лило, со всех сторон дуло, но спать все равно хотелось. Из-за завтрака. Нечего было поддаваться на совместные уговоры пустого брюха и веселой трактирщицы – голод отгоняет сон лучше холода. И еще он отгоняет подлые мысли о том, что ты не сделал всего, что мог. Подумаешь, пристрелил одного предателя на глазах короля, король-то все равно в лапах предателей.

Нельзя сказать, что Чарльз Давенпорт боготворил Фердинанда, скорее уж наоборот, но это был его король, он ему присягал, и потом, есть средства, которые делают мерзкими любую цель. Теперь теньент не сомневался – Октавианская ночь, от которой засевшие в казармах вояки не отмылись до сих пор и не отмоются никогда, была таким средством. Разоренная Вараста была таким средством. Ложь на Совете Меча, когда Фердинанду врали в глаза, а тот слушал, кивал, верил, раздавал титулы и чины, была таким средством.

Больше всего на свете Давенпорту хотелось отправить изменников к Леворукому, и он знал, с чего, вернее, с кого начнет, когда вернется. С генерала Морена, будь он неладен!

Чарльз со злостью рванул повод, мерин Каштан укоризненно хрюкнул, и теньенту стало еще тошнее. За подлости надо спрашивать с подлецов, а не с безответной скотины. И он спросит, только сперва разыщет Ворона и расскажет ему все. И то, что случилось, и то, чего теньент Давенпорт не видел, но о чем догадывался. Если Алва захочет, пусть вешает его хоть за шею, хоть вверх ногами, как во время Октавианской ночки. Потому что Франциск, когда писал свой кодекс, был прав. Недонесение о государственной измене – преступление, которое нельзя прощать. Потому что знавшие и молчавшие открывают ворота смертям. Чужим, между прочим…

Чарльз Давенпорт привстал на стременах, вглядываясь вперед: ничего и никого, хотя с пути он не сбился. Тут и не собьешься – дорога обсажена изгородями из барбариса, за которыми мокнут облетающие сады. Дорак славен своими вишнями и своим спокойствием. Если у Кольца Эрнани еще поговаривали о безобразиях во Внутренней Эпинэ, а на дорогах нет-нет да и появлялись драгуны, то здесь царила полная тишь. Что думали местные власти и думали ли, Чарльз не знал, однако немногочисленные разъезды объезжал старательно. Отчитываться перед каждым он не собирался, но то, что Талиг дрых, словно перебравший гуляка, не замечая ни воров, ни грабителей, радости не внушало.

В серой полосатой мгле замаячило нечто темное и высокое. Теньент не сразу сообразил, что это деревья. Знаменитые на весь Талиг ундовы ивы полоскали в подступившей к самым корням воде ветви, покрытые мертвыми листьями, отчего-то облетавшими лишь весной. Теньент придержал мерина, стянул правый сапог, вылил скопившуюся воду, взялся за левый. Дуплистые гиганты нагоняли тоску, но по такой дороге галопом не поскачешь. Чарльз хмуро послал коня вперед, и Каштан вновь поплюхал по бабки в мутной жиже, но ни впереди, ни сбоку ничего не менялось.

Снова, несмотря на холод и дождь, захотелось спать. До тошноты и головной боли. Старые ивы безнадежно и глухо шумели, их жалобы мешались с причитаниями дождя и хмурым ворчанием реки. Скользкий повод так