провинцию с такой же беззастенчивостью, как это делали Лициний Нерва, а впоследствии Гай Корнелий Веррес. Известно только, что защищал его Марк Антоний, лучший судебный оратор Рима. В конце своей речи перед судьями Антоний разорвал на своем подзащитном тунику, показав им его грудь, покрытую рубцами и шрамами от ран, полученных в сражениях за отечество, а потом долго рассказывал о его героическом поединке с вождем мятежных рабов Афинионом, который нанес ему тяжелую рану в голову. В конце концов, Аквилий был оправдан.

В первой половине января Аквилий получил долгожданное письмо от Мария. В нем было мало утешительного. Арпинец писал, что весь Рим взбудоражен выступлениями плебеев, возмущенных дороговизной хлеба, и в этом деле их поддерживают популяры во главе с Сатурнином и Главцией. Письмо заканчивалось словами: «Сенат заседает каждый день, но после твоего сообщения о взятии Триокалы, похоже, все потеряли интерес к сицилийским делам. По моему мнению, твой несомненный успех несколько охладил пыл городских преторов, ранее домогавшихся управления Сицилией, так как они опасаются, что ты успеешь подавить там все очаги сопротивления и со славой возвратишься в Рим, а твоему преемнику достанется разоренная войной провинция и все, что с этим связано».

В письме друга не было ни слова о том, намеревается ли сенат послать ему преемника или оставит его управлять провинцией в звании проконсула. Но все же Аквилий немного приободрился и с удвоенной энергией повел свое наступление на мятежников, засевших в Мотии. Осажденные с суши и с моря, они уже были сильно измождены голодом. В самом начале января римляне ворвались в город, разбив таранами главные въездные ворота. Уличные бои продолжались два дня. Скопад погиб вместе с последними защитниками города.

По сообщениям проагоров Панорма, Гиккара и Парфеника, часть мятежников спаслась бегством на кораблях критских пиратов (это было первое неприятное сообщение для людей, связанных с морской торговлей, а немного позднее стало ясно, что поход Марка Антония к Криту и Киликии не принес никаких результатов, потому что морской разбой принял еще большие размеры, чем прежде). Аквилий приказал стянуть из всех сицилийских гаваней к западному побережью до ста двадцати военных кораблей, чтобы надежно отрезать от моря последнее убежище восставших на горе Геиркте.

«Оставалась еще тысяча рабов под предводительством Сатира», – писал Диодор.

Тарентинец сделал все возможное, чтобы превратить свой лагерь на вершине Геиркте в неприступную крепость. Гора эта была знаменита тем, что во время Первой Пунической войны здесь долгое время оказывал сопротивление римлянам Гамилькар Барка. Теперь здесь укрепились восставшие рабы, поклявшиеся друг другу умереть, но не сдаваться врагу. Они делали частые вылазки и не раз обращали римлян в бегство. Это заставило Аквилия пойти на небывалый шаг. Он тайно обратился к мятежникам с предложением вступить с ним в переговоры. Для этого он подослал к ним пленного повстанца с предложением сдаться на условиях сохранения им жизни.

Сатир не поверил обещанию Аквилия.

– Знаю я этих законников, – сказал он, обращаясь к товарищам. – Если Аквилий обещает сохранить нам жизнь, значит, он должен предоставить нам и свободу. Но как он исполнит свое обещание? Отпустит нас безоружными на все четыре стороны? Неужели вы думаете, что римляне пойдут на это?

Однако большинство осажденных, зная о затруднительном положении римского консула, склонилось к тому, чтобы, выслав парламентеров, уточнить условия сдачи.

Переговоры с Аквилием вел Алгальс. Римлянин клятвенно заверил его, что сохранит мятежникам и жизнь, и свободу. Испанец совершил ошибку, подробно не оговорив условия сдачи.

Впрочем, Аквилий заранее знал, что нарушит свое обещание при любых обстоятельствах. Как только повстанцы спустились с Геиркте и сложили оружие, их немедленно окружила многочисленная стража.

Толпу пленников пригнали к тому месту на берегу моря, где была разбита палатка консула. Аквилий, восседая перед ней на курульном кресле, сразу же пустился в пространные рассуждения о том, что его обещание не подвергать наказанию никого из беглых рабов, сложивших оружие, вовсе не означает, что они немедленно получат свободу. Смысл его речи заключался в том, что он, консул, ничем не нарушает своей клятвы, так как по закону должен был бы приказать распять на крестах подлых и дерзких рабов, осмелившихся поднять оружие против своих законных господ, однако никто из них не будет казнен по его приказу, и тем самым он полностью выполняет данную им клятву, сохраняя им жизнь.

– Что касается свободы, – продолжал Аквилий, – то я, как римский магистрат, совершил бы неслыханный поступок, вознаградив людей, виновных в тягчайших преступлениях, милостью, которая не всегда оказывается даже достойным рабам. Своей консульской властью я уже дополнил уложение Рупилия145 новым законом, который под страхом смерти запрещает рабам Сицилии прикасаться к оружию. Теперь никто, в том числе и я, не может его нарушить. Я вынужден уступить это право римскому народу, дабы, не нарушая отеческих законов, исполнить также и данную мною клятву. Только римский народ правомочен вносить поправки в провинциальные законы или вовсе отменять их. Поэтому я отсылаю вас в Рим, и молитесь своим богам, чтобы римский народ даровал вам свободу!

Последние его слова прозвучали как издевательство.

Пленники, ошеломленные речью консула, подавленно молчали. Они поняли, что римлянин их коварно обманул, как об этом и предупреждал их Сатир. Но они еще не знали, что Аквилий замыслил переправить их в Рим и там бросить на гладиаторскую арену, в чем и заключалось его главное коварство, когда он разглагольствовал о римском народе и его исключительном праве даровать мятежным рабам жизнь и свободу. Римляне во время кровавых зрелищ в амфитеатрах и цирках имели право отпуска на волю гладиаторов, проявивших особую храбрость в бою, хотя заслужить такую милость удавалось очень и очень немногим…

Поздно вечером пленных под усиленной охраной привели к устью небольшого ручья, за которым располагался главный римский лагерь.

* * *

Веледа, поддерживая ослабевшего от ран Думнорига, привела его к ручью. Арвернца мучила жажда. Десять дней назад во время последней вылазки он был ранен стрелой в левое плечо и получил еще несколько ранений в грудь, сражаясь в строю без щита. Веледа ежедневно делала ему перевязки и добилась того, что раны уже стали затягиваться.

Когда стемнело, к ним подошли двое.

В небе светила полная луна, и Думнориг узнал обоих. Это были Геродор и Аристион.

– Нас прислал Лабиен, – тихо сказал Геродор, обращаясь к арвернцу. – Он приказал нам увести тебя в Лилибей. Стража предупреждена. Из Лилибея на корабле мы доставим тебя в Остию, а затем проводим в тускульское имение господина…

– Я не один, – перебил Думнориг. – Со мной жена. Без нее я никуда не пойду.

– Господин не будет против, если ты возьмешь с собой и жену, – успокоил Аристион галла.

– А что будет с остальными? – спросил Думнориг.

– Нам известно только то, что всех пленных завтра поведут в Сиракузы, – ответил Геродор.

– Вероятно, оттуда их морем переправят в Рим, – высказал предположение Аристион.

– Аквилий хочет провести побежденных в своем триумфе, а потом их либо распнут на крестах, либо бросят на арену, – задумчиво произнес Думнориг.

– Кто знает, что у него на уме, – со вздохом сказал Геродор.

– Если бы не Веледа, я предпочел бы разделить участь моих товарищей, какой бы она ни была…

– Уходи, Думнориг, – донесся из темноты негромкий голос. – Никто из нас тебя не осудит за то, что ты воспользовался случаем спастись.

– Сатир? – обернувшись, воскликнул Думнориг.

Тарентинец подошел к нему и взял за руку.

– Прощай, брат… Я ведь знаю, что этот римлянин обязан тебе жизнью. Ты об этом помалкивал из присущей тебе скромности, но мне как-то обо всем рассказала Ювентина. Видно, богам угодно оставить хоть кто-то на этом свете, чтобы помянуть добрым словом тех, кому суждено умереть…

– Умереть? Нет. Даже дикие варвары не нарушают клятв. Аквилий не посмеет…

– Не будем гадать, – мягко прервал Сатир, обнимая друга. –