Должен сказать, что это плавание отчасти повторило путь в эвакуацию Анны Андреевны Ерофеевой с детьми в августе 1941 года в Архангельскую область в село Нижняя Пойма. Его попытка на железнодорожном вокзале в Москве перед отправкой поезда уговорить Николая Болдырева взять в команду пятым человеком Яну Щедрину успеха не имела.

Из Великого Устюга он послал 17 июля 1982 года в семь часов утра письмо Юлии Руновой. Объяснил, почему не созвонился с ней в Москве: «Посуди сама. С моей тонкой организацией позвонить тебе было немыслимо. Слева Щедрина, справа Ерофеева, а напротив сидит Тамара Васильевна». И самое в этом письме интересное: «Завтра, в воскресенье утром отплываем к Северу. Трепещу перед Белым морем. Наше сверхутлое и крохотное судно не выдержит и лёгкого, пиратским языком выражаясь, бриза, т. е. умеренного шторма. Согревает сердце, что в числе спасательных средств надувной Еселихин (Валентины Еселёвой. — А. С.) матрац»19. Предстояло проплыть 685 километров.

Отплыли от Великого Устюга 21 июля за час до заката. Плавание проходило успешно. Венедикт Ерофеев стоял у штурвала. Николай Болдырев «учил его пересекать волны от встречных кораблей». Несмотря на боль в грудине, он находился в приподнятом настроении, что подтверждает запись в блокноте: «Весь день 23-го прошёл под знаком баркаролы Шуберта. Утром по транзистору. После ночлега — по фиолетовому штилю, а 24-го больше под знаком Северянинского:

И его же: “И перевозчик беззаботный его за гривенник охотно чрез волны страшные везёт”.

И Баратынский: “Шуми, шуми...”

И Лермонтов: “Дуй, ветер, дуй...”»20.

Такая благодать продолжалась до 26 июля: «Около часа ночи начинаются прыжки утлого судёнышка по волнам, а с полвторого ночи до 2-х — налетает настоящий шторм. Всё вверх дном в воде. Крики: “Идём ко дну?” (Венедикт). “Жаль, нет спасательных жилетов” (Николай). Дождь льёт как из ведра. В 3-ем часу стихия стихает. С трудом путешественники причаливают к маленькой пристани “Липники” и часа 4 мокрые спят в каюте»21.

Венедикт Ерофеев после ночного шторма на лодку не вернулся и своё дальнейшее путешествие до Архангельска продолжил на борту теплохода «Олехта». В Архангельске, как пишет Валерий Берлин, он получил на почтамте три письма: от Юлии Руновой, Яны Щедриной и Галины Носовой. Их стоит процитировать, чтобы понять, что собой представляла эта любовная «фигура квадрата». Обращусь опять к Валерию Берлину: «Из письма Руновой он узнает, что она, оказывается, целую неделю жила ожиданием его письма, “не обещанного, но ожидаемого”: “Большое тебе спасибо, милый Венька! — пишет Юлия. — На душе стало радостнее и теплее! Мысленно всегда с тобой... В Москве без тебя пусто, и меняю её на Среднюю Азию без малейшего сожаления... всегда твоя Ю. Р.” Щедринское — тревожное: “...Очень жду. Наверное, всё-таки люблю, потому что немыслимо скучаю и думаю”. И совсем короткое — от Носовой: “Дорогой мой Ерофеев! Считаю тебя своим, несмотря ни на какие превратности судьбы”»22.

Венедикт Ерофеев, дождавшись своих сопутешественников в Архангельске, вернулся в Москву, а они продолжили свой, уже сухопутный поход дальше.

К 1982 году относится ещё одно важное событие. Начало занятий Венедикта Ерофеева на заочных курсах немецкого языка, которые он окончил с отличием.

События его жизни 1980-х годов перемежаются застольями, психбольницами, поездками к родным на Кольский полуостров, безуспешными попытками уйти от Галины Носовой и оформить свои отношения с Юлией Руновой, спорадическими творческими всплесками. В «сухом остатке» только одно достижение — его шедевр, трагедия «Вальпургиева ночь, или Шаги Командора».

Первый тревожный звонок для Венедикта Ерофеева прозвучал 23 августа 1985 года. Именно тогда он сдал анализы на онкологию и по результатам биопсии началось его лечение во Всесоюзном онкологическом научном центре.

Диагноз был неутешительный — плоскоклеточный ороговевающий рак гортани с метастазами в лимфатические узлы. 25 сентября ему была сделана первая операция.

Венедикт Ерофеев увядал, медленно умирая, в компании восторженных поклонниц и поклонников. Вспоминает Ольга Седакова: «Конечно, я видела много непонятного и неприятного мне в Вениной жизни. С годами я реже и реже заходила к нему, чтобы не встретить каких-нибудь гостей. Эти вальпургиевы гости, их застолья, напоминающие сон Татьяны, отвадили и от самого Венички, который с невыразимым страданием на лице, корчась, как на сковородке, иногда — после особо вредных для окружающей среды реплик, — издавая тихие стоны, слушал всё, что несут его сомнительные поклонники — и не обрывал. Быть может, эти застолья были частным случаем общего принципа: “ Всё на свете должно происходить медленно и неправильно...” Среди лимериков, которые я когда-то сочиняла, Веня указал: вот этот про меня:

И в самом деле, все глупости и пошлости, которыми обменивались посетители, попадали в Венечку; обыкновенно лёжа, из своего непрекрасного далёка он обозревал собравшихся взглядом, описание которого я нашла у Хлебникова:

Бывало, впрочем, что и его потусторонней терпимости приходил конец. Он рычал: “Молчи, дура!” И дважды при мне выдворил новых знакомцев: одного за скабрёзный анекдот, другого за кощунство, оба старались этим угодить хозяину: ведь, по расхожему представлению о Веничке, и то и другое должно было быть ему приятно. Они не учли одного: человеку перед концом это нравиться не может. А Веня, как я говорила, жил перед концом. Смертельная болезнь не изменила агонического характера его жизни, только прибавила мучений. Так что, узнав о его смерти, все, наверное, первым словом сказали: “Отмучился”»23.

Самочувствие Венедикта Ерофеева резко ухудшилось. За год до его смерти советская власть попыталась сделать ему последнюю пакость — урезать пенсию по инвалидности до 28 рублей 04 копеек. Подумать только — это-то онкологическому больному! Таких малых денег не хватило бы даже на его карманные расходы. А на лекарства тем более. Читатель знает, что Венедикт Ерофеев был безразличен к шикарной жизни. К тому же неведомым чиновником или чиновницей ему был рекомендован «бессрочный лёгкий труд». Что имелось в виду под «лёгким трудом», сказать трудно. Скорее всего — ничего. Такое демонстративное пренебрежение к Венедикту Ерофееву вызвало у его друзей возмущение. Как говорят, дело было даже не в деньгах, а в принципе. Первой подала голос Светлана Мельникова. Она пришла к главному редактору еженедельника «Литературная Россия» Эрнсту Ивановичу Сафонову и сказала, что необходимо принять ответные меры. Ведь сознательно убивают русского писателя! Ею было также написано соответствующее письмо в адрес редакции. Публиковать письмо в «Литературной России» не пришлось. Журналист Евгений Некрасов воззвал к совести коллег-литераторов, и Венедикт Ерофеев сделался членом Литфонда Союза писателей СССР с полагающейся ему при этом статусе пенсией в 100 рублей. Справедливость всё-таки восторжествовала. Но приключившаяся с ним смертельная хворь никуда не ушла. Жить Венедикту Васильевичу оставалось совсем немного — чуть больше года.